Товарищи офицеры - [33]
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как-то в конце зимы офицерам объявили один из тех приказов, что мало вызывают радости. Дело происходило в штабе дивизии. Генерал, почувствовав немое недовольство собравшихся, сказал с шутливой обидой в голосе:
— Вот. В войну мне приходилось райсоветы эвакуировать, а теперь меня райсовет выселяет. Вместе с дивизией!
По решению правительства территория летнего лагеря дивизии, занимавшего богатые заливные земли, передавалась новому совхозу. Самые ходовые в эту весну слова — «целина» и «залежи» — неожиданно зазвучали и в этой лесной сторонке. Дивизии для лагеря дали новый район.
В начале мая колонны груженых военных машин потянулись в направлении Заозерных лесов, знаменитых песками, болотами и редкими лесными деревушками.
Батальону связи достался неизменный, сырой участок. Молодые березки, тесно вставшие из высокой травы, только сначала порадовали глаз. А потом, когда люди сошли с машин и под ногами смачно захлюпала старая дождевая водица, настроение изменилось.
Над травой, разбуженные появлением людей, низко маячили первые дневные комары.
— Офицеры батальона! К командиру! — передали по колонне. — Старшинам рот приступить к разгрузке машин!
Офицеры собрались на травянистой лужайке, обступив полукругом командира и замполита.
— Напоминаю сроки готовности лагерных объектов, — сказал комбат. — Запишите…
Привычные к переменам, офицеры записывали сроки, и некоторые озирались по сторонам: прикидывали, в какие труды встанет очередное новоселье.
— Дороги и линейки трассировать геометрически, — сказал комбат. — Начало занятий — десятого.
Замполит Железин взял слово после комбата:
— Товарищи! Постарайтесь сохранить побольше березок. Это единственный островок в лесу…
Майор Бархатов и тут оказался солиднее замполита. Сказал проще:
— Есть указание командования о сохранении леса…
Неизменные спутники армейского новоселья — пошли дожди. Серо-голубые, тяжелые облака надолго затянули небо. Похолодало. По вечерам разводили костры, и ночью над лагерем витали запахи дыма, смолы и сырых стружек.
Исчезла трава, солдатские сапоги смешали с землею и сучьями былой зеленый ковер. По пояс забрызганные грязью, поредевшие стояли под холодным дождем молодые березки.
…Четыре солдата из взвода Климова углубляли магистральную осушительную канаву. В числе этих четверых был и Гуськов — новичок, переведенный из первой роты. Он быстрее и чаще других запускал свою лопату в мутный поток, вычерпывая жидкий грунт.
— Не лагерь, а настоящая Венеция! — крикнул он товарищам, работавшим поодаль. Крикнул как бы невзначай, походя. Тут же снова погрузил лопату и незаметно оглянулся, словно ждал чего-то от товарищей. Те откликнулись:
— Точно! Венеция!.. Дворца дожей не хватает!..
— Будет и дворец! — отозвался другой солдат, Гребешков — и кивнул в сторону, где розовел среди сосен бревенчатый каркас ротной ленинской комнаты.
Гуськов промолчал. «Грамотные ребята! Про Венецию слышали!» — усмехнулся. Новичку мучительно хотелось сблизиться с товарищами, завоевать уважение. Он и про Венецию для этого вспомнил. Чтобы его начали расспрашивать…
На перекуре, когда солдаты сошлись у тонкой поваленной березки, Гуськов испробовал другой «подход».
— А противно здесь, в лагере, — сказал он, посмотрев на измазанные в глине сапоги.
— Ясное дело, не курорт, — подтвердил Гребешков. — Но жить можно. А подсохнет — красиво будет.
— Подсохнет? — недоверчиво переспросил Никитенко.
— Интересно, далеко ли отсюда культурные центры? — спросил Гуськов. — Ну, например, чтоб в воскресенье пару пива или с девочкой пройтись…
— Далеко. Десять суток… гауптвахты.
— Гауптвахты? — Гуськов презрительно сплюнул и затянулся табачным дымом. — Гауптвахта? — повторил он с презрением, и артистическим жестом ткнул себя в грудь: — Два раза по десять, три раза по пять! Губой салаг пугают. А мне ваш Ермаков трибуналом грозил — только не на такого напал!..
Молчание товарищей он расценил, как полную победу. Но тут же разочаровался.
— Да, — процедил Гребешков. — Таких, как ты, Гуськов, в нашей роте еще не бывало…
— Ничего, обломаем, — вдруг промолвил Никитенко. И так уж вышло, что это неожиданно грозное замечание добродушного увальня выручило Гуськова: солдаты рассмеялись.
— Ай да большой! Вот так сказанул!
— Айда Кит! Кит — воспитатель!
Гуськов тоже улыбнулся. Все же он был умнее этих простых ребят и не учел лишь одного: все-таки и простых ребят нельзя оглуплять заранее… Гуськов нашелся и тут: как ни в чем не бывало дружески хлопнул Никитенко «по шеям»:
— Такой обломит! Шучу, конечно… Ну, братцы, хватит болтать! Айда к лопатам! Где моя большая ложка?
Словно тонкий барометр — солдатское мнение. Не подумаешь, что в этих загорелых, жилистых ребятах такая электрическая чувствительность. Гуськова будто бы оправдывали:
— Парень до двадцати одного года на папашиной шее сидел. Привык к легкой-то жизни!..
Комсорг взвода Гребешков прислушивался к людям. И думал по-своему: «Дело даже не в этом. А в том дело, что шея у его папаши была немытая, видно, грязная шея…» Иначе откуда взялось бы у этого молодого парня такое постоянное стремление всех перехитрить?.. Не очень-то умен был этот Гуськов. Ребят он вряд ли проведет. А вот лейтенанта Климова…
