Товарищ «Маузер». Братья по оружию из будущего - [52]

Пофыркивая, из кустов показался гнедой конь, мертвый седок все так же волочился следом, рубаха задралась. На молодом лице покойника застыла обиженная гримаса, пятно на левой половине груди уже почернело. Катя успокаивающе протянула руку к коню, скакун, было, попятился, но повод взять позволил. Девушка высвободила ногу мертвеца, – сапоги опять размера на три больше. Зато на поясе покойного рядом с кобурой «нагана» болтался немецкий штык и бутылочная граната. Катя сняла ремень вместе с оружием, повела коня к дороге.

Пашка возился с пулеметом. Прапорщик прикладывал к морде эфес одной из трофейных шашек, – вокруг глаза наливался огромный синяк.

– Тебе, ваше благородие, нужно каску носить. Или шлем рыцарский, – пробурчала Катя.

– Сама-то хороша, – огрызнулся обиженный Герман.

Катя, ухмыляясь, привязала повод гнедого к задку брички. Проверила остальные трупы. Нашлись неплохие с виду часы, толстенная пачка свежеотпечатанных «колокольчиков». Раненный в бедро длинноволосый уже отошел в мир иной, девушка кинула ему на лицо папаху. Отгоняя мух, проверила карманы. В нагрудном кармане поношенного офицерского кителя нашлась еще одна листовка с изображением мальчика, весьма похожего на Прота. Катя сунула бумажку в карман.

Пашка все возился с пулеметом, бурча себе под нос об «антиреволюционном зингере». Катя поманила за собой прапорщика. Прошли к бандиту. Тот лежал под кустом, в пропитавшейся кровью рубахе, сапогах и грязных кальсонах. Замотанной ладонью прижимал к плечу окровавленную тряпку. Увидев девушку, заскрипел зубами.

– Не скрежещи, – сказала Катя. – Встать можешь? Пошли, экипаж ждет.

Герману пришлось поддерживать раненого.

– Пашка, какая телега получше?

– Ясное дело – эта, – парень потыкал непослушным пулеметом в сиденье. – Это ж, считай, тачанка. Рессорный ход. Наверняка немцы-колонисты делали. Умеют, вражины.

– Не уважаешь ты немецкий пролетариат, – Катя вынула из другой брички винтовки, обнаружила роскошный портфель и бинокль.

– Это мой, – растерянно сказал Герман. – В поезде остался.

– Бюрократ ты, оказывается.

– Я про бинокль. На фронте подарили. На портфель не претендую.

Катя сунула прапорщику и то и другое:

– Потом разберемся. Сажай этого робин гуда. А ты, калеченный, больше под руку мне не попадайся. Я только сегодня добрая. В селе скажешь, пусть вечером трупы заберут. Раньше вечера мы осмотр и составление протокола не закончим. Да, и напомни всем, что ходить за нами не нужно. Ты первый и последний, кто живым уйдет.

Катя шлепнула ладонью по крупу мерина, и бричка бодро покатила по направлению к селу. Раненый покачивался на сиденье, готовый лишиться чувств. Ну, до людей как-нибудь доберется.

– Поехали, – сказала Катя, отвязывая повод коня. – Что-то здесь мух стало много, и вообще знойно на солнцепеке. Пашка, потом с пулеметом закончишь.

Пашка перебрался на место ездового, разобрал вожжи. С сомнением посмотрел на то, как Катя вдевает узкий нос полусапожка в стремя.

– Екатерина Георгиевна, вы верхом-то пробовали?

– Баловалась когда-то, – пробурчала Катя, поднимаясь в седло. Бормоча ругательства, разобралась с юбкой. Мужчины деликатно отвернулись.

– Куда ехать-то? – поинтересовался Пашка.

– Так на хутор завернем. Борщ, хоть и холодный, но похлебать можно. И себя нужно привести в порядок. Полагаю, часа два форы у нас есть. Я за пацаном, а вы прямо на двор катите. Ты, прапор, только не забудь «наган» зарядить…

Мальчик сидел в яме, протирал бока саквояжа.

– Не заскучал? – спросила Катя, останавливая гнедого, подозрительно косящегося на провалы ям.

– Нет, я знал, что все правильно закончится, – мальчик неуклюже выбрался из ямы, подал багаж.

– Хм, значит, все хорошо кончится? – Катя похлопала по кожаному боку неустанно возвращающегося к хозяйке саквояжа. – А у меня почему-то обычно сомнения возникают. Может, от того, что вечно путаюсь – что хорошо, что плохо. Ох, побеседовать нам нужно, Прот, или как там тебя в действительности. Ладно, после обеда поболтаем.

* * *

Пашка, взгромоздив на стол свои карабины, хлебал подернувшийся жирной пленкой борщ, хрустел зеленью и одновременно тянулся к крупно нарубленной колбасе. Прапорщик сидел в углу, бледный и злой, прижимал к синяку мокрую тряпку.

– Постимся, ваше благородие? – сказала Катя, кладя карабин на лавку.

– Ему в горло не лезет, – неразборчиво объяснил Пашка. – Покойники и все такое.

– Понятно, хозяина мы порешили и борщ его по-хамски жрем, даже руки не помыв, – Катя придвинула себе миску, кивнула, приглашая мальчика. – Уж как хозяин, видать, мучался, когда мы в погребе прохлаждались. Прот, ты в смертоубийстве не участвовал, ешь спокойно. Прапор, раз ты все равно каешься и переживаешь, может, на улице подежуришь? Можно на тебя в таком деле положиться?

– Можно, – Герман схватил винтовку и вышел, грохнув дверью.

– С норовом аристократия, – Пашка махнул ложкой. – По мне, так хозяева сами нарвались. Нечего было нас запирать. Чего хотели, на то и налетели. Но я зла не держу, как говорится, царство им небесное, – парень перекрестился на образа и взял еще кус колбасы.

– Добросердечные все, – пробурчала Катя, глотая жирную жидкость. – Монахиня, наверное, тоже уже всех простила. Хорошо быть добрым да милосердным. И царствие небесное обеспечено, и на земле благолепно живется. Кругом другие виноваты. И гадов пусть другие стреляют, и законы пусть глупые устанавливают и решают, как миру жить. А мы что, мы смирением свое возьмем.