Товарищ Богдан - [91]
Иван Васильевич все еще стоял на противоположном тротуаре. Руки его сами сжимались в кулаки. Лицо побледнело. Пролетка скрылась.
Бабушкин оглянулся. Шпик стоял неподалеку от него, делая вид, будто читает газету.
«Ладно, — с неожиданным холодным спокойствием подумал Бабушкин. — Когда-нибудь за все сочтемся. Сполна. А пока…»
Он медленно, как и подобает знающему себе цену страховому агенту, зашагал к Гороховой. Шпик шел за ним. Бабушкин свернул в проходной двор, быстро пересек его и прыгнул на конку.
Он видел, как шпик торопливо подзывал извозчика.
«Удеру. Не впервой! — зло подумал он. — И нынче же попрошу товарища сходить к матери. Мы еще встретимся. Обязательно…»
Клятва
Всего два месяца прожил Бабушкин в Петербурге. Жандармы схватили его и снова, уже третий раз, бросили в тюрьму.
Случилось это в январе 1903 года, когда Ивану Васильевичу как раз исполнилось тридцать лет.
В этот вечер к Бабушкину пришел дорогой гость — Василий Андреевич Шелгунов. Он только что приехал в столицу из Баку.
Друзья тихо беседовали. Тихо, потому что было уже поздно, дочка спала.
В этот момент и нагрянули жандармы.
В тюрьму кинули и Бабушкина, и его жену — Прасковью Никитичну, и дочку Лиду, а заодно — и неизвестного высокого широкоплечего мужчину в черных очках, случайно оказавшегося в квартире Бабушкина.
Дочке было всего четыре месяца. Когда в комнату ворвались жандармы и стали срывать обои, вспарывать шашками перины, отдирать задние доски от зеркала и даже снимать иконы, ища нелегальщину, Лидочка лишь бессмысленно таращила свои голубые, как у отца, глазенки и пыталась ухватиться за блестящий шнур усатого жандарма, который, в поисках крамолы, переворошил даже пеленки в ящике от комода, служившем детской кроваткой.
Бабушкин в начале обыска как бы случайно сбросил со стола бутылочку с шифровальной жидкостью — раствором желтой соли, чтобы она не попала в руки жандармов. Этими чернилами пишешь между строк, и написанное не видно. Но стоит провести по письму специальным составом — и выступают синие буквы.
— Стоять смирна-а! — рявкнул пожилой щеголеватый подполковник, услышав звон стекла. — Ты что это вылил?
Заложив руки за спину, расставив ноги в синих тугих рейтузах и легких лакированных сапогах со шпорами, подполковник наклонился, глядя на бутылочку.
— Пузырек уронил невзначай, — тихо, словно оправдываясь, произнес Иван Васильевич. — Лекарство для дочки… Это от волнения, ваше благородие, — с чуть заметной усмешкой продолжал он. — Так волнуюсь, так волнуюсь, прямо руки-ноги трясутся.
Подполковник подозрительно оглядел Бабушкина, встретился с его решительным взглядом и отвернулся.
Шелгунов за все время обыска не проронил ни слова. Он делал вид, что он посторонний и все происходящее его не касается.
Иван Васильевич спокойно наблюдал, как переворачивают комнату вверх дном.
Высокий молодцеватый жандарм, засунув в щель между половицами сверкающее лезвие топора, навалился на топорище. Лицо его побагровело: половица не поддавалась.
— А ты у дворника возьми лом, красавец, — сочувственно посоветовал Бабушкин. — Ломом-то сподручней полы расковыривать!
Подполковник снова исподлобья настороженно оглядел Бабушкина: тот не улыбался.
— Без вашей помощи обойдемся, — вдруг перейдя на вы, громко сказал подполковник и, понизив голос, прибавил: — Федор, слетай за ломом.
А Бабушкин уже вполне серьезным тоном советовал другому жандарму слазить в отдушину трубы: не спрятана ли там бомба?!
Не уловив насмешки, жандарм, гремя заслонками, до плеча засунул руку в трубу, долго шарил там и вытащил ее всю в саже.
Бабушкин не смеялся. Только взгляд его выражал презрение. Шелгунов тоже молчал. А если и смеялся, то одними глазами, прикрытыми, словно плотными шторами, черными стеклами очков.
Наконец, когда за окном уже рассвело, обыск, длившийся пять часов, кончился.
— Собирайсь! Все собирайсь! — скомандовал подполковник.
— Неужто и дочку брать с собой? — спросила Прасковья Никитична, когда ей приказали следовать в тюрьму. — Может, соседке оставить?
— С собой! Обязательно! — воскликнул подполковник и, предчувствуя возражения, выкатив глаза, гневно заорал: — Ма-алчать!
Иван Васильевич крепко стиснул руки за спиной.
— Бери дочку, Прасковья, — тихо, едва сдерживая гнев, сказал он. — Заверни потеплей важного «государственного преступника»!
Уже не первый раз сидел Бабушкин в тюрьме. Он знал: главное — не опускаться, не раскисать, держать себя в руках. Иначе в темной, сырой одиночке недолго и сойти с ума.
Десять месяцев провел Бабушкин в камере петербургской предварительной тюрьмы. Это была сводчатая каменная клетушка, с квадратным, чуть побольше носового платка, окошком, забранным частой решеткой, с железным откидным столиком и железным стулом.
У узника была жестяная миска для супа, жестяная тарелка для каши, деревянная ложка. Ножа и вилки узнику не полагалось, чтобы не вздумал покончить с собой или напасть на тюремщика. И подтяжки у него отобрали: чтобы не повесился.
Каждое утро он делал зарядку, аккуратно застилал свою наглухо привинченную к стене койку, мылся тепловатой, противной водой и заставлял себя три часа в день ходить взад-вперед по тесной камере.
