Товарищ Богдан - [8]
Незаметно пришла весна. Снег потемнел, стал зернистым, небо — зеленым-зеленым.
В первое же погожее воскресенье Ваня поспешил на море. Лед у берега истончился, посинел, в проталинах темнела густая вода. Солнце утонуло в море, и на перистых облаках остался алый пылающий отблеск.
Лодка капитана лежала на берегу вверх килем. Ваня поколупал пальцем старую, отскочившую во многих местах краску.
«Вскорости, поди, заявится капитан. Будет конопатить, смолить и красить ялик», — радостно думал он.
…Однажды Ваня, шлифуя золотник, заметил, что слесари перешептываются и кучками выходят в уборную. Рабочие в шутку называли ее «клубом», потому что там можно было украдкой побеседовать.
Положив напильник, Ваня вышел из мастерской. В уборной вокруг Катюхина стояло несколько слесарей. Склонившись головами друг к другу, они возбужденно шептались о чем-то. Когда Ваня подошел, рабочие сразу замолчали и стали раскуривать погасшие цигарки. Но потом Катюхин махнул рукой и сказал:
— Да чего там. Свой паря…
И тут из шепота слесарей Ваня понял: прошлой ночью в крепостных застенках Кронштадта казнены преступники — три матроса и два офицера.
За что повесили этих людей, паренек так и не разобрал. Понял только, что повешенные читали какие-то запрещенные книги, офицеры тайком переписывали крамольные листки и раздавали матросам.
Но для чего они это делали, даже Катюхин не знал. Одни шептали, что самый главный из казненных хотел бросить бомбу в царя.
— Точь-в-точь, как восемь лет назад… Помните? — таинственно подмигивал токарь Зимин. — Первого марта… В царя-батюшку, в Александра Второго-то, бомбу швырнули. И на клочки…
Другие говорили, что готовился бунт на крейсере, третьи — что казненные стояли за рабочих и хотели, чтобы на земле всем хорошо жилось.
Ваня совсем запутался.
«Тут что-то не так, — думал он. — Ежели повешенные были за мастеровой люд и желали всем счастья, почему же их срамят преступниками? И за что повесили?»
Он вернулся к тискам и только успел взять напильник, как вдруг его резануло:
«А Николай Федотович? Где он? Что с ним?»
И сразу сжалось сердце. Казалось, что-то огромное, тяжелое, как торпеда, навалилось на плечи.
«Нет, нет, — упрямо твердил Ваня. — Не может быть…»
В следующее воскресенье он уже с утра сидел на перевернутой лодке. Был конец мая, с моря дул резкий ветер. Ваня продрог, но не уходил. Далекие склянки на военных кораблях пробили семь часов. Николай Федотович не пришел.
Всю неделю, подгоняя и шлифуя рули, заглушки, цистерны для торпед, Ваня с нетерпением ждал воскресенья. С утра он опять сидел на берегу. Мимо проходили офицеры, но Николая Федотовича не было.
Уже под вечер с ведерком смолы и завернутым в тряпку комом пакли пришел низенький коренастый матрос, который прежде сопровождал капитана.
— А Николай Федотович? — тревожно спросил Ваня.
Матрос тихо свистнул.
— Кончился Николай Федотович, царствие ему небесное, — угрюмо пробормотал он и, не глядя на Ваню, стал осматривать лодку. — Впору конопатить красавицу, — зло хлопнув ладонью по облезлому борту, словно размышляя вслух, сказал матрос. — А зачем? Кому она нонича…
Начал моросить мелкий косой дождь. Море затянулось промозглым, белесым туманом. Лодка сиротливо лежала на потемневшем песке. Ваня молчал, молчал и матрос. Он разложил маленький костер, достал из тряпки с паклей стамеску и молоток.
— Такие-то дела, парень, — не глядя на Ваню, тяжело вздохнул он, сердито загоняя стамеской в щели днища клочки пакли. — Проклятущая жизня! А ты отдай концы, не мельтеши тут. Неровен час, и тебя загребут…
Ночью, лежа на жестком коротком сундуке, Ваня ворочался с боку на бок. Его знобило. И даже теплый полушубок не согревал. Перед Ваней то появлялись умные, чуть прищуренные, усталые глаза Николая Федотовича, то паренек видел, как капитан с топором в руке врубается в джунгли. Но чаще всего откуда-то из темноты появлялся верзила-палач в красной рубахе и, ухмыляясь, накидывал на шею капитану намыленную петлю.
Заснул Ваня уже под утро. И приснилась ему огромная торпеда, длиною с кита. Разрезая воду, стремительно мчалась она по какой-то реке, а на берегу стоял волшебник в сверкающем халате и, подняв руки, шептал:
— Торпеда! Торпеда! Лети, беги, плыви! На клочки разорви врагов этого мальчика!..
Волшебник был старенький, с длинной седой бородой, но глаза у него были молодые, чуть прищуренные, как у Николая Федотовича. И трубку он курил точь-в-точь, как капитан…
Торпеда все быстрее мчалась по реке. Вдруг она вырвалась из воды, сделала крутой поворот в воздухе и ударила в огромный дворец. Раздался страшный взрыв. И Ваня увидел, как шах — великий, сиятельный шах в расшитом золотом мундире — взлетел над крышей дворца. Лицом шах очень напоминал самого главного в Кронштадте пожилого сердитого генерала, которого Ваня однажды видел возле Морского собрания.
Взлетел этот шах высоко-высоко и, разорванный в клочья, упал в реку.
Кормилец
Иван Бабушкин уволился из торпедных мастерских. «Хватит! Помытарился в учениках…»
Получив расчет — рубль сорок шесть копеек, — пошел прощаться с Кронштадтом. За четыре года сроднился все-таки Иван с городом-крепостью, мрачным и казенным. Даже вытянутые, как хоботы, орудийные стволы на фортах и приземистые, длинные унылые казармы казались теперь какими-то своими, привычными.
