Товарищ Анна - [96]

Анна болезненно усмехнулась, опустила на руки отяжелевшую голову. Сколько бессонных ночей! Сухие глаза не смыкаются, в них точно песок. А по утрам упадок сил. Приходить в контору и, сцепив зубы, усаживать себя за стол, заставлять заниматься делами.

«Как у меня всё дрожит внутри! — думала Анна, прислушиваясь к себе. — Такая пустота в груди и боль такая! Гейне говорил, что при зубной боли в сердце помогает «свинцовая пломба»... «Свинцовая пломба» помогла бы и мне, несомненно. Но как бы это было дико! Мать, беременная женщина — стреляет в себя... Нехорошо. Ах, нехорошо!

Анна переменила положение рук, но взгляд её под мерцающей тенью отяжелевших ресниц остался неподвижным. Ей точно в бреду представилось, как она ходила на-днях в баню. Тяжёлые мысли её были тогда отвлечены видом молодой матери, которая мылась с ребёнком напротив. Ребёнок, мальчик, толстенький, с пухлой, вздёрнутой кверху губкой, спокойно сидел в тазу и поливал на себя из зелёного стаканчика. Приятно ему это было очень, но всё удовольствие его выражалось только в улыбчивом блеске глаз, а губкой он шевелил задумчиво, как бы прислушиваясь к своим ощущениям. И ещё там была такая же чудная толстушка-девчонка, которая так же сидела в тазике, и, пока ее мать тёрла и скребла ногтями свои намыленные космы, — пока мать не видела, девчонка наклонялась, ртом пила воду из таза. Каждый раз, проделав это, она радостно всплескивала ладошками, брыкала в воде ногами и, явно довольная собой, с торжеством осматривалась. Глядя на этих детей, Анна думала тогда о своём будущем ребёнке, и ей становилось легче на душе, а сейчас она подумала что у тех детей есть отцы, что они не брошенные...

Она поднялась и начала метаться по комнате.

«Это какие-то жестокие приступы, точно родовые схватки. Но так родиться может только... ненависть. Я бы не хотела зла. Я хочу только хоть на минутку успокоиться. Вот как он истолковал мою помощь денежную... Видно, правду говорил Ветлугин: когда возникает физическое влечение, оно одевает свой предмет в самые лучшие украшения, а охладев, стараются раздеть донага, рассеять все иллюзии... Это чтобы оправдаться, чтобы не стыдно было за себя. Тогда как ни повернись — во всём плох. А я не хочу, не хочу, чтобы меня опошлили ради собственного оправдания».

Анна взяла портфель, порывисто открыла его, вытащила бумаги... Но где почерпнуть живого внимания и сообразительности ей, полумёртвой от горя? Перебирая деловые бумаги, она думала об Андрее, о себе, о Маринке... Ах, Маринка!

Анна прошла в спальню. Тяжело ей стало заходить в эту комнату! После сообщения Кирика, после того как Андрей застиг её у своего письменного стола, они не спали вместе, но Анна не могла забыть, как радостно засыпала она на руке Андрея и как счастлива бывала, когда он, просыпаясь рядом с ней, с мальчишеской сонной, блаженной улыбкой обнимал её. Какой особенной чистотой, какой любовностью были проникнуты все их отношения! И часто, даже во сне, Анне было жаль отнять свою голову с его руки. И вот всё исчезло! Совершилось то, чего с ужасом ожидала Анна все эти дни... И не было исхода и никакой надежды на облегчение.

— Никакой! — прошептала Анна, подходя к кроватке дочери.

Маринка спала неспокойно. Что-то снилось ей: она морщилась, вертела головёнкой. Анна прижалась губами к её виску. Такие пушистые волосики! Детёныш был ещё совсем крошечный, и горло у него почему-то завязано белым платком.

«Болеет она, — подумала Анна, жадно всматриваясь в любимые черты ребёнка. — А мы со своими делами забросили её!»

Горестный стон чуть не вырвался у Анны. Боясь разбудить Маринку, она выбежала из спальни. Она метнулась в столовую и тут, уже не в силах владеть собой, опустилась на ковёр у дивана, уронила в ладони голову, сотрясаясь всем телом от сдавленно-глухих, бесслёзных рыданий.

24

Эти рыдания без слёз, не принесшие Анне облегчения, вызвали у неё такую усталость, что она уснула тут же, прислонясь к дивану плечом и затылком; одна рука её, согнутая в локте, была неловко подвёрнута, другая бессильно свисала вдоль туловища, касаясь пальцами пола. В этой позе пьяного от усталости человека, с закинутым, болезненно нахмуренным лицом, Анна проспала часа два.

Пробуждение было мучительно. Сидя на полу, она с трудом вытянула, распрямила ноги, долго растирала онемевшую руку; в голове у неё гудело, болел затылок, даже вся кожа головы. Анна пересела на диван, распустила волосы, морщась от боли, расчесала их.

Часики показывали шесть утра. Осторожно ступая, Анна прошла на кухню, где позёвывала проснувшаяся Клавдия.

— Что с Мариной? — спросила Анна, включая свет и прикрывая дверь в коридор. — Вызовите сегодня врача, пусть он посмотрит её. Я вернусь домой к двенадцати. Нет, нет, можете сейчас не вставать, — поспешно добавила она, глядя на худые, жилистые ноги Клавдии, на длинные шнурки её полосатой юбки, которые та начала было завязывать над своими прямыми бёдрами. — Я не буду завтракать.

У вешалки Анна натянула суконные брюки, сапожки, надела тёплую куртку, шапочку-папаху и, заправляя её резинку под узел волос, вышла из дома. Холодный воздух освежил её открытый лоб и щёки (Анна сразу вспомнила, что забыла умыться). Но тут же по спине её потекла зябкая дрожь: на ступеньках крыльца, на досках, вдавленных, втоптанных в высохшую грязь, на траве по косогору лежал сплошной иней первого крепкого утренника. Анна сильно вдохнула морозный воздух и поморщилась от боли в груди.