Тотальное превосходство - [8]

Действовать — это ведь значит вступать в борьбу, значит рисковать, значит сознательно заранее смиряться с потерей даже того малого, что ты успел приобрести за свою предыдущую жизнь.

Не каждый на подобное решится. Один из десятка, один из сотни, один из тысячи, так, наверное.

И я отношусь к этому числу, я знаю — но всякий раз вместе с тем, принимая такие решения, я тяжело и болезненно страдаю. Мне чаще, чем следовало бы, наверное, кажется, что я все-таки совершенно не тот, за кого я пытаюсь себя выдавать. Я безвольный на самом деле, мне кажется, безобидный, неопасный, великий любитель поспать, книжный маньяк, киноман, собиратель иллюзий, созерцатель, трус, беглец от ответственности, обожатель самоуничижений — дерьмо, одним словом.

…Толстый, бокастый «хаммер» рьяно и с удовольствием тормозит передо мной — я вижу, как хохочет его грязная задница. Я упираюсь заинтересованно в педали и жду, что машина сейчас остановится. Но мои ожидания можно равнодушно пережевать и не без удовольствия выплюнуть. Машина, несмотря на мои потные и забрызганные матом усилия, все еще продолжает ехать, вернее, скользить, а если уж быть окончательно точным, то моя машина по-прежнему продолжает плыть — в Москве дождь.

Асфальт захлебнулся и утонул. Он безмолвен и неподвижен. Вода заменила ему гроб. Вечная эротоманка, она слизала своим неутомимым, назойливым языком все его шероховатости и неровности, то есть все его профессиональные приспособления, а именно в них и заключалась вся его жизнь и вообще сам смысл и способ его существования. Резина не цепляется теперь за него, потому как он потерял сопротивление, которое питалось от трения, — другими словами, он потерял навык. Я накажу асфальт, как только появится такая возможность, если останусь сегодня жив и в некоторой хотя бы степени невредим. Я накажу и воду, если, и такое мое единственное условие, уберегу себя сейчас от разрушения и небытия — а есть ли небытие, так никто до сих пор и не знает…

Я не стану их уничтожать — ни асфальт и ни воду, — я даже не предприму никаких попыток нанести им, и воде и асфальту, хоть какие-либо увечья, легкие, или тяжкие, или менее тяжкие, или какие возможно другие, иные, совместимые с жизнью, но не совместимые с радостью и удовольствием (асфальт и вода, как и все на этой земле, требуют от жизни непременно радости и удовольствия), я беззастенчиво и не смущаясь поступлю совершенно иначе, моя сила в моей воле, моя власть в прямом и полном контроле над собой самим и над моим жизненным пространством, пусть не великим еще пока, но все же уже достаточно для обычного человека обширным и крупным — и в стороны, и в высоту, — я потребую от себя просто и без всяких изысков убедить воду и асфальт поступать со всеми нами — людьми и животными, предметами — справедливо, так, как мы того явно заслуживаем, и убеждать я их стану в этом беспощадно — я буду использовать для такого дела, разумеется, знания, остроту мышления, логику и могущество уверенности, неукоснительности и непререкаемости.

…Сознание явилось тогда, положительно в тот момент (истинное сознание, то самое, с помощью которого я общаюсь с окружающим меня реальным миром), когда я нисколько не сомневался, что вот именно сейчас-то, определенно в данное мгновение, я пребываю в самом что ни на есть чистом, многократно отфильтрованном, можно сказать, хрустальном сознании…

Я видел теперь себя не только изнутри. Я мог посмотреть сейчас на себя и снаружи. Я вновь наконец оказался объемным… Наказание воды и асфальта откладывается. Теперь наказывать следует кого-то другого. Самого себя, может быть, потому что не предусмотрел, потому что не проконтролировал, потому что не уберегся. Или, что скорее всего, наказывать должно теперь ту самую суку, которая сидит сейчас в этом обожравшемся, наглом американском «хаммере» и не собирается, я не отмечаю даже намека на то, из него выходить.

Я ошпарил ладонь о лоб. Лоб раскалился от удара. Ладонь, им так брезгливо отвергнутая, дымилась — я видел, и шипела — я слышал. Увесистый шар с шипами на боках, похожий, как я подозреваю, на морскую плавающую мину, которая с рожками, если кто помнит, плясал внутри черепа самозабвенно, бился о его стенки жестоко, месил мозг, дубасил по глазам с обратной их стороны.

Я не умру сегодня от ран или повреждений. Я умру сегодня от злости… Я выживу сегодня благодаря этой злости!

Разбираться с владельцем «хаммера» нелепо. «Кто ты такой, сука?!» — «А ты сам кто, мать твою?!» — «Убью, тварь!» — «Зашибу, гнида!» — «Мои пацаны твою бабу в три смычка сегодня же, мать твою в…т!» — «А мои, бля, твоему сынку-пидоренку уже сейчас, бля, хер отгрызают!» — «Завалю, сука!» — «Замочу, падла!» Смешно. Тупо. Неэффективно. И опасно. Не следует забывать… Ждать ДПС и устраивать — при моих определенно незначительных повреждениях — все через группу разбора нелепее вдвойне (втройне, вчетверне, впятерне, вшестерне, всемерне…). И глупее. Хотя, разумеется, и менее опасно…

В каждой пятой машине, которая нынче занимает свое место в городе, непременно хоронится ствол, гладкий или нарезной, автоматический или полуавтоматический, фабричный или самодельный.