Тот, кто называл себя О.Генри - [80]

Много лет спустя Дженнингс вспоминал это рождество в своей книге «Через тьму с О. Генри».

«У Билла Портера всегда был нерешительный вид человека, который напряженно чего-то ждет. Казалось, будто он только что пережил приключение или собирается выйти ему навстречу. Всякий раз, как я видел Билла, с губ моих сам собой срывался вопрос: «Что случилось, Билл?» Его манера держаться возбуждала любопытство. Я почувствовал это еще в тот день, когда он, спускаясь с веранды американского консульства, начал тихим голосом свою торжественную юмористическую лекцию о положении распивочного дела в Гондурасе.

Эта особенность не покидала его ни в унылые годы тюрьмы, ни во время его жизни в Нью-Йорке. Он шел по трудной дороге жизни твердым шагом. Жизнь иногда пугала его, но никогда не была для него обузой. С первой минуты, как я увидел его, до последнего проведенного вместе часа она никогда не утрачивала интереса в его глазах.

— Сегодня вам предстоит испытать интересное и очень сильное ощущение, мой храбрый Эль, — сказал он. — И мне будет интересно наблюдать при этом за вами.

Это было в последний день 1907 года. Я несколько часов провел в комнате Портера в «Каледонии», выжидая, когда он кончит работать. Он писал быстро. Иногда, дописав страницу, он тут же комкал ее и бросал на пол, а иногда добрые полчаса просиживал неподвижный и сосредоточенный. Я устал ждать.

Наконец он покончил с рассказом.

— В мире еще найдется кое-что новое для вас, — пообещал он мне. — Впечатление будет такое сильное, что передним побледнеют все театральные ужасы ограбления поездов.

Мы вышли около полуночи. Он повел меня по переулкам и узким улицам, в которых я никогда еще не бывал. Старые пятиэтажные дома, ветхие и запущенные, наполняли воздух запахом затхлости и плесени. Мы, наконец, добрались до самого дна какой-то мрачной пропасти, находившейся, как мне сначала показалось, в самом центре города.

— Слушайте, — шепнул он, и через минуту свист, рев, гром колоколов, грохот и шипенье наполнили эту дыру до краев потрясающим гулом.

Я тронул Портера за плечо.

— Ради бога, Билл, что это такое?

— Это Нью-Йорк, дружище, поздравляет нас с Новым годом.

Эта мрачная пропасть среди домов (никто, кроме «странствующего калифа», не нашел бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.

Когда я пришел в себя после необычного концерта, Билл предложил спуститься к докам порта, и мы молча просидели там около часа. Это было мое последнее свидание с Портером.

Он сделался вдруг мрачным. Я должен был уехать через день или два. По какому-то непонятному побуждению, вызванному, быть может, меланхолией Билла, я начал просить его поехать со мной.

— Полковник, — ответил он, — я бы охотно поехал с вами на Запад и обошел еще раз все знакомые места. Когда мне удастся достаточно обеспечить тех, кто от меня зависит, я так и сделаю.

— О, вы ведь можете обеспечивать их и оттуда! Я сведу вас с местными старожилами. Вы наберете столько материала, что сможете продержаться десять лет только на западных рассказах.

Он молчал. Потом крепко сжал мою руку.

Знаете, Эль, у меня странное предчувствие, что это наша последняя встреча. — И тут же добавил совершенно другим тоном: — Кроме того, я еще не успел окончательно обратить Нью-Йорк.

— Обратить?

Я засмеялся, услышав это слово от Билла Портера: Я вспомнил, как он рассердился, когда я посоветовал ему употребить талант писателя на борьбу с несправедливостью, ложью и лицемерием.

— Так вы все-таки стали миссионером, Билл? Вы начинаете перевоспитывать наших магнатов своими рассказами?

— Нет. Это значило бы требовать чересчур много. Слепые меня никогда не поймут.

— Слепые?

— Конечно, не бедняки, полковник. Как мне хотелось бы дожить до той минуты, когда озлобленные руки разнесут весь этот сверкающий балаган и покажут этим слепым кротам, как выглядит настоящая жизнь!

И тут впервые я посмотрел на него по-другому. Рядом со мной сидел незнакомый Билл Портер. Кажется, он вышел наконец из узкого туннеля и посмотрел на мир с горной вершины.

— А что вы скажете, Билл, насчет утверждения Тэдди Рузвельта, что реформы, которые он пытается ввести в пользу нью-йоркских продавщиц, внушены ему вашими рассказами?

Билл засмеялся и махнул рукой.

— Министры и президенты, произнося подобные фразы, думают, что они делают большой комплимент литературе и себе. На самом деле они свидетельствуют только о своей чудовищной наивности и о полном незнании своего народа».

Они распрощались, когда уже рассветало. Билл подошел к фонарю у пакгауза и вынул из внутреннего кармана фотографию.

— Возьмите, полковник, — сказал он. — Это — Маргарэт. Ради нашей дружбы, прошу вас: если со мною что-нибудь случится…

Эль молча спрятал фотографию в свой бумажник. Билл уже уходил, когда Дженнингс нагнал его снова.

— Послушайте, Портер, насчет этой Луизы Шотт… Вы можете больше не волноваться. Она больше никогда не придет к вам.

— Что вы с ней сделали? Скажите откровенно, Эль. Вы ее…

— О нет. Во всяком случае, это неважно. Вы можете спокойно писать, Билл. Об остальном не беспокойтесь.

В 1909 году вышло сразу три сборника рассказов.

Теперь у Вильяма было все, чего он желал когда-то. Удачный брак. Литературный успех. Иногда даже «лишние» деньги.