Тот, кто что-либо знает - [2]

Рядом — женщина в огромном пуховом платке, накинутом поверх домашнего халата. «Неотложка» уже на месте. Рыча не выключенным мотором, подрагивает, будто от холода. Задние двери жадно распахнуты, готовы заглотить добычу прямо вместе с металлической каталкой.

— Да жива! Жива! — нарочито громко произносит бабулька в шлепанцах, спеша сообщить вновь прибывшим оптимистичную весть. — Но без сознания. Пока ничего сказать не могут. Осмотр тщательный нужен.

— И заканчивает опять более радостным: — Да вроде бы ничего особенно страшного нет. «Жива, — чисто автоматически отмечает Андрюха. — Значит — она.

Женщина». А бабулька не умолкает.

— Вот же, заразы! Гоняют даже по дворам! Никакие законы им не писаны! Уселись за руль и себя царями считают. Что хотят, то и воротят! Ни стыда, ни совести! Сбили девчонку и укатили, как ни в чем не бывало. Нелюди!

— Скоты! — поддерживают старушку из толпы, и кто-то добавляет еще пару определений. Непечатных. Андрей в который раз повторяет про себя: «Жива!» И больше не хочется думать про «уже поздно». А если бы… Нет! Не надо! Она же жива. А слова из толпы все еще витают в морозном воздухе: «Нелюди!

Скоты! …».

Утром в школе первым, что услышал Андрей, войдя в класс, были возмущенные слова Ерыгиной, делившейся новостями с Юлей Бухтой:

— Представляешь, Машку Сурикову из десятого вчера машина сбила!

Прямо возле дома! Ты подумай! Сбил и сразу укатил! Вот гад! Юля согласно кивнула и что-то тихонько прибавила от себя.

— Она сейчас в больнице лежит. У нее сотрясение, чего-то там поломано. В общем, в жутком состоянии. Андрей плюхнулся на место и попытался отгородиться от девчачьего разговора. Сделать это оказалось очень сложно — Юля сидела прямо перед ним, а Ерыгина гневно подпрыгивала на соседнем стуле и говорила почти в лицо Андрею:

— Нет, ну надо же! А? Скотина какая! Чуть не угробил девчонку и смылся! Морду бы ему набить! — Ерыгина заметила Андрея и обратилась к нему: — Согласен, Зорин?

— Да! — с трудом выдавил он и отвернулся к окну. Поскорей бы прозвенел звонок! Тогда Ерыгина заткнется и отвалит на свой средний ряд, а Юлька развернется к нему спиной. Между окошком и партой остановилась Алла Березина, уставилась на Андрея.

— Зорин, с тобой все в порядке? У Алки глаза — темно-темно-коричневые. Возможно, из-за насыщенности цветом ее взгляд кажется таким осязаемым, проникающим до самых внутренностей. Точнее до тщательно скрываемых потайных мыслей. И выдержать его очень сложно.

— В порядке, — глухо отвечает Андрей затертой деревянной столешнице.

— Как знаешь, — хмыкает Березина, бросает сумку на свою парту и спокойно топает на место. А Андрей по-прежнему видит перед собой ее глаза. Темные, пронзительные, вопросительные. Но вроде бы это и не Алкины глаза, а той… Маши Суриковой из десятого. Андрей даже не помнит такую.

Отец долго не решался поменять свою старенькую, но верную «Ладу» на что-нибудь новое и более солидное. Сроднился с ней, сросся душой.

Словно и не машиной она была, а давней подругой, с которой промчались бог знает сколько километров, с которой прошли и огонь, и воду, и несколько разномасштабных ДТП. Может, они даже как-то общались. На своем, только им понятном языке. Потому что дня не прошло, а отец, сидя за обеденным столом, спрашивал, одновременно иронично и озабоченно:

— Во что это ты уже успел въехать? Спрашивал у старшего сына, а смотрел на младшего. Он прекрасно знал: от Тёмы не добьешься сразу прямого честного ответа, будет выкручиваться до последнего, а Андрей юлить не станет.

— А? — откликнулся Андрюха, не оборачиваясь. Как будто не слышал, о чем идет речь.

— Во что этот оболтус врезался, спрашиваю! — громко и четко произнес отец.

— А я откуда знаю? — по-прежнему не оборачиваясь, равнодушно протянул Андрей.

— Я думал, вы вместе были. Младший только головой мотнул, неторопливо поднялся из-за стола и ушел в свою комнату.

— Мне еще уроки доделывать. Тёма появился где-то через полчаса, раскрасневшийся, вспотевший, взъерошенный. Словно вагоны разгружал, а не врал, не оправдывался.

Посмотрел на Андрея с признательностью, с горячей благодарностью.

— Спасибо, Дюха, что не заложил. Андрея передернуло от его слов.

— Я в долгу не останусь. Если что… Тёма попытался по-братски положить руку на Андрюхино широкое плечо, но тот брезгливо отшатнулся.

— Лучше уйди! — процедил сквозь зубы. Тёма недоуменно приподнял плечи.

— Ну, ладно. А что такого? Отчего брат бесится? Случись все наоборот, окажись Андрюха на его месте, а он — на Андрюхином, без лишних напоминаний прикрыл бы младшенького. Даже под пытками никому бы ничего не выдал.

Все-таки не чужие! Дверь закрылась за Тёминой спиной, и Андрюха бросил на нее тяжелый, мрачный взгляд. Он ничего не сказал отцу. И никогда не скажет. И остальным тоже не скажет. Никому. Он не будет судить Тёму. Потому что Тёма — брат. Но и защищать его тоже не будет. Потому что тот виноват, и Андрею трудно отыскать для него оправдания. И еще труднее согласиться с тем, что Тёма выйдет сухим из воды, и будет радоваться, что счастливо выкрутился. Ведь брат у него — скала, надежный человек, и прочее, и прочее. Почему же Андрюхе так паршиво? С его-то невиновностью! С его-то стойкостью и благородной братской солидарностью! Почему тяжело удержать обличающие слова? Разве рассказать кому-то, ни значит — предать брата? А он — не предатель, не стукач! Но Тёма… Тёму пугает не то, что он едва ни убил человека. Больше всего на свете Тёма боится, что об этом узнают. Главное, узнает отец. И отберет тачку. И Тёме нет никакого дела до десятиклассницы Машки Суриковой, лежащей в больнице. Он даже не спросил у Андрея — жива она или нет?