Тоска по Лондону - [35]

И ушел, убежал, отметился в кавярне (ЛД не явился по причине склочного характера) и сижу вот в монастырском саду один-одинешенек, доступа сюда теперь нет, ворота на запоре, а кто же полезет через ограду, разве что Городской Сумасшедший, честь имею, аз есмь собственной персоной в единоличном обладании закатом.

Закат гаснет, а мысли разгораются.

Дело не только в том, что друг в беде. Та жизнь многое открыла, в том числе навидался я и друзей в беде. Мир денег обнажил интересы. Все сместилось в практическую область. Вчерашние идеалисты плакались на глупость, коей прежде гордились. За идеалы сражаются, за деньги расквашивают морды. Тогда только я понял, что прожил жизнь в розовом тумане и о людях ни черта не узнал. Рассеивание тумана, думаю, было одной из причин, по которой я не прижился в прекрасной стране Америке. Мне трусливо захотелось обратно, туда, где людей держат на коротком поводке. K тому же, вырванный из розового тумана, я лишился способности за благообразными масками не замечать морд. И начал, между прочим, с себя.

Да, друг в беде. А я? Большей беды, чем одиночество, ни в том, ни в этом и ни в каком из миров не бывает. Но менять эту беду на визгливое общество сестер и братьев во Марксе…

А чувство долга?

Господи, что делать?

Молчит.

И что за бедлам в мыслях! Сплошное какое-то мельтешение.

Кажется, напрягись я еще немного — и меня осенит, горизонт мой прояснится, увижу причины, следствия и даже действующих лиц, вовлеченных в заговор молчания вокруг ЛД, мелких фактов в моей картотеке достаточно, а воображение все еще игриво. Но вместо этого расслабленно думаю о самом ЛД и вспоминаю, как худо было без него в Америке. Поначалу я словно и не жил, а вел репортаж ради единственного зрителя. Я стал телекамерой, а комментарий облекался не в случайные слова, но, как положено на хорошем репортерском уровне, в отточенные реплики и не лишенные живости метафоры. И все это исчезало, так и не дойдя до адресата. Письма ни в какое сравнение не шли с репортажами, которые я мысленно вел для ЛД с бурлящих улиц и крысиных глубин Манхеттэна, с бескрайних пляжей Лонг-Айленда или от стоячих зеленых струй Ниагары, там я, чтобы подразнить его, сфотографировался и сделал рожу. И все время повторял: что мы с тобой наделали, нам нельзя было расставаться!

А теперь о ком думаю в аналогичных терминах? Да кой там черт аналогичных… Разве это сравнимо…

Ушло солнце. Почернела вода. Меркнет чешуя костела. Глохнут силуэты домов и деревьев. Никаких деталей, но там, где видны, они проникновенно материальны. Кое-где на крупных ветках и архитектурных завитушках мерцают черно-розовые, не всякому глазу внятные отсветы заката и проступает сущность предметов, их подкожное существование, бытие в себе.

Да, их — в себе, мое — во мне, божье — в Боге… И все само по себе, да?

М-да…

А с сюжетом этим что делать? Гложет он меня. Картинки — ну словно цветную ленту прокручивают у меня перед глазами. Но не могу же я говорить от себя, кто поверит?..

Да какая разница? Твое дело — сказать. Не поверят — потому что до сих пор оттуда лишь героический елей изливался? А теперь впервые запахло по-настоящему — дерьмом и кровью? Пусть не верят, пиши. Это — повеление!

Ишь, раздухарился… Напишу, конечно, куда денусь.

Пора домой. Лучше бы, конечно, через калитку, но ключ от сего сада райского еще не вручен мне на торжественном собрании ангельского кооператива, придется через забор. Ох, старые кости мои… вздымать их на двухметровую высоту… переваливать… Ох, и опускать не легче… Но, кажется, мне помогают. Уж не ангелы ли, всуе помянутые?

Кто разрешил? — Милиционер. Серый с красненьким подручный Глаза Бдящего, вспомогательная служба ада. — Почему лазите в неположенных местах? (Музыка, а не фраза!) — Могу документ показать, отвечаю с достоинством. (Почему, спрашиваю, лазите, где не положено?

Фонари уже горят. Не узнает он меня, что ли? Или новенький?

Протягиваю документ и на самой почтительной ноте начинаю: Голубчик!..

Печень расположена справа, бить неудобно, но он ударил левой, и так удачно, в самое яблочко. Словно кол вопнули мне в глотку до самого низа живота. Обеими руками, как груду тряпья, швырнул он меня в коляску мотоцикла. Ветер освежил и помог не потерять сознания. На тряском булыжнике я прикусил язык и на какой-то миг забыл о печени. Потом начались позывы на рвоту. Сердце плясало, не придерживаясь ритма. Горло сдавил кашель, за него выдан был подзатыльник, но его я ощутил, как прикосновение, он был на порядок ниже уровня боли. Дорога прошла в безразличной борьбе с обмороком. Тем же путем, каким погрузил, хранитель моего тела выгружает меня из коляски и за шиворот, держа почти на весу — а весу-то во мне! со мной такой фокус может проделать всякий и будет при этом таким выглядеть Гераклом! (затаскивает в дежурную комнату милиции. Бросает на стул у стены. Живот и грудь наполнены каменной болью, останавливающей дыхание. Вытираю холодный пот, равнодушно гляжу на фиолетовые ногти. Со стены лукаво щурится Великий Шакал: «Доигрался, охальник? ужо погоди, оппортунист, мы тебя еще не так…» Меня стошнило зелено-желтым. Тела моего хранитель подскочил, ударил в висок, я брык со стула, он занес ногу… Не надо, сказал из-за стойки лейтенант, чего с ним? Та я звидки знаю, таищ лентенант, я ж его, сволочь пархатую, пальцем не тронул. И не трогай, пусть лежит. Пусть лежит, припадошный, соглашается хранитель моего тела.