Тоска по Лондону - [33]

Грандиозная была затея — читать «Зодчих» по титским базарам. Не думаю, чтобы нам долго это позволили. «Соколиные очи кололи им шилом железным, чтобы белого света увидеть они не могли…» По крайней мере, даже в нашем отчаянном финансовом положении этого способа зарабатывать на хлеб насущный мы пробовать не стали.

Разумеется, пересказ дает скорее мое отношение к Шае, нежели пунктир его характера. Шая сложнее меня. Хотя бы потому, что он — поэт. А несостоявшийся поэт сложен вдвойне. Шая слишком понимает поэзию, чтобы тянуться к перу. Такое понимание редко встретишь иной раз и у поэтов с именами.

Впрочем, именно эта черта не способствует жизнерадостному миросозерцанию. Кто знает, может, и впрямь надо ощущать себя богоравным и, вопреки фактам, взирать на все и вся свысока с подобающим небожителю благодушием, которое иначе где взять?

Незаметно прошла у меня дорога за думами о великом муже Царике. Но после возвращения моего оттуда отношения как-то не возобновились. Стары стали? скушны? нелюбопытны? исчерпали рудные жилы душ? Он уехал. Кажется, туда, откуда я вернулся. Перед отъездом навестил тетю — ту, что распродала библиотеку: сердце не камень. Мы встретились случайно. Я тянул его к себе, он отнекивался, бродили, никуда не заходя, и распростились на улице. После этого я вернулся в свой сарай, вскипятил чай и, чувствуя, что сейчас разревусь, а то и повешусь, сел и написал то, что ты прочел сейчас, Эвент. И это меня спасло.

Спасительная сила — писательство.

Смиренно окунаюсь в вечный запах подгоревшей каши.

А-а, кто к нам пришел, деловито радуется Док и выходит мне навстречу из своего всегда настежь открытого кабинета на первом этаже слева от лестницы, вернее, справа, если со двора, ну-ну, смелей, вот так, здрасьте-здрасьте, рукопожатие мужественное, растительность на лице в порядке, одежда… что ж, прилична, и даже чую одеколон, первые впечатления — главные, как известно! (очень и очень, ну прямо-таки оччччень!!!..

Под эти одобрительные причитания проходим от входной двери по длинному и узкому, как кишка, кабинету к окну. Дальше некуда. Док усаживает меня на диван, сам плюхается на другом его конце. При этом успевает подхватить с письменного стола телефон, ставит его на колени, словно звонить собирается, но не звонит и что-то мудрит с диском, с трубкой, а мне подмигивает (отдышись, мол. А мне не дышится здесь. За широким окном деревья, видны прохожие на той стороне улицы, а на этой нет, не видны, высокий бельэтаж, в окно не заглянешь. Окно голое, ни занавесок, ни штор, лишь груды книг и бумаг на подоконнике. О том, что комната имеет отношение к медицине, можно догадаться по заголовкам книг да по некогда белому халату Дока поверх ковбойки.

Формальности не отнимают много времени, и Док принимается за дело, прогоняет на мне тезисы своей диссертации. Его пунктик: все неврозы и психозы от подавления личности семьей. В браке нет правых и виноватых. Оба правы — оба виноваты. Сплошь да рядом люди, состоящие в браке, страдают от неразделенной любви. Самоубийства на этой почве неисчислимы. Но кончать самоубийством на почве неразделенной любви к собственному мужу или жене какой стыд! K тому же не все вешаются или кидаются из окон, есть тихие способы — опиваться, обжираться, сгорать на работе… И шито-крыто. Мой случай не исключение.

Сегодня Док извещает меня о том, что брак не брак, если в нем нет восхищения друг другом. И семья не семья. Тогда начинается уничтожение слабого сильным, как правило успешное. Я слушаю, стараясь не дергаться, и мотаю на ус. Док сильно умный, все знает. K тому же он, мерзавец, поразительно владеет словом. Но так как он закомплексован и неуверен в себе, он и мощи своей не ощущает, потому выражения выбирает с жуткой прицельностью, уже и не бьет, а убивает. Стараюсь увести его на общие темы, дабы ненароком не подвергнуться чересчур проницательному психоанализу. Почтительно прикрывая зевоту, спрашиваю, так ли уж психически благополучны старые девы и холостяки. Док не удостаивает меня ответа, он токует, как глухарь, он меня просто не слышит.

Ну-с, снимайте бурнус, говорит он наконец. Как дела? Херово, Док. В проеме открытой двери снуют люди, но мы говорим вполголоса и слышать нас через кишку кабинета нельзя. Конечно, на вооружении Глаза Бдящего имеются всякие чудеса, но Док пока ничем, кроме сочувствия ко мне, себя, я думаю, не запятнал. Что такое, Отче, так он меня величает, что плохо? Все, отвечаю, все валится из рук, за что ни возьмусь. Ну-ка, обожди, я музыку заведу. Под грудой книг на диване раскапывает магнитифон и ставит какую-то какофонию Шимановского Кароля. Эстет!

Давай-ка сначала, говорит он. Под завывания оркестра я сжато излагаю (не вдаваясь в детали, естественно, — провалившуюся попытку впрячь в телегу следствия прощелыгу Балалайку, без которого, высочайше объявленный сумасшедшим, пребываю в несуществовании, словно ноль без палочки.

Док вытаскивает меня из диванных глубин и сажает на стол. Такая у него привычка — осматривать пациентов на столе. Может, потому что он высок. Царапает иглой, простукивает молоточком, слушает сердце. Он, кстати, неплохой терапевт. Забытый телефон остался на диване, трубка свалилась, на нее упала диванная подушка, а Док отрывисто спрашивает: сон, характер сновидений, нет ли сонливости днем, действие медикаментов, способность к концентрации… Потом стоит, согнувшись, упираясь руками в мои колени, и пристально глядит мне в зрачки своими, конечно же, сумасшедшими глазами сквозь очковые стекла, не знающие чистки с минувших октябрьских, когда на демонстрации, по пьяной лавочке, Док мог уронить их и тогда уж просто вынужден был протереть полой пиджака. Левая линза с трещиной, эту трещину я помню с первой нашей встречи. Итак, он стоит, словно бегун на старте, и смотрит, и дышит на меня смесью табака и пресловутой диспансерной каши, и вдруг говорит: а не пора ли обратно в жизнь, Отче?