Тоска по Лондону - [26]

Он выстрелил во влагалище.

Спустя час или два кто-то из приятелей насладившегося вдруг замечает, что белые руки все еще извиваются и белые ноги все еще дрожат и синие губы в кружевце кровавых пузырьков что-то стараются произнести. Тогда, неодобрительно качая головой, он тоже что-то шарит в траве, — а время стоит,(что-то, наконец, нашаривает, — а кровавый сквозняк свищет вдоль пулевых каналов, — подходит не спеша, куда ему спешить-то, — а зеленое пламя испепеляет и железом по стеклу пульсирует необъятная боль, — и с привычным широким замахом бьет молотком по голове. Так все просто. И, не глядя, бросив молоток обратно в траву, возвращается к своей работе.

Женщина, что было дальше? Где твоя душа? Почему она не приближается к живущим и не трясет их души?

Я прочел БАЛЛАДУ Мудозвону. Знаешь, Эвент, что он сказал? «А ты кровожадный.»

Я был на волосок от этого — головой об землю или в бочку с водой. Моя мама могла быть этой женщиной. Часы решали. Не эвакуируйся мы в тот день и час, на следующее утро было бы уже поздно. Мое описание расценивается как кровожадность. А само действие признается достойным выполнением долга. Безумный, безумный, безумный, безумный мир.

Кажется, я знаю, кого приглашу сегодня к чаю…

Так о чем бишь я? Ах, да, о приготовлении пепла. В оценке количества жертв отечественная статистика весьма сдержанно сочувствует лицам непатриотической национальности (термин, вырвавшийся на одном из партитских совещаний и приведший меня к эмиграции, где я стал космополитом), она осторожна, чем внушила к себе любовь производителей пепла. Ибо если показано, что шарфюрер А., штурмфурер В. и штурмбанфюрер С. убили 200.000 (двести тысяч!) людей, то на долю оберфюрера Д. уже ничего не остается, ибо общее число уничтоженных в данном месте как раз и составляет двести тысяч, следовательно, герр Д. добрейший, добрейший человек, а его высокий чин в эсэсовской иерархии свидетельствует лишь об аккуратной работе с бумагами. И вообще, осторожные расчеты уместны всегда — если, конечно, речь не идет о выполнении грандиозных планов и — словом, по осторожным подсчетам в балке за Еврейским кладбищем было забито и расстреляно 200.000 тысяч людских душ. Женская красота, детский смех, старческая мудрость, мужская доброта превращены в десять тысяч тонн гниющей биомассы.

Другие источники, правда, честнее и называют общую цифру уничтоженных в Галиции 946 тысяч. На местах не всегда можно было найти желающих выполнить эту работу, а транспортировка во Львов поездами не требовала расхода горючего… Не знаю, так ли много меняют цифры. Одной этой женщины довольно.

Истязания были упоительным этапом пеплоприготовления, полным разнообразных развлечений, полета фантазии и смелых сексуальных игр. Увы, все на свете имеет конец. Осенью сорок третьего сердитая советская армия стала приближаться, и пришла пора закрывать лавочку. Последние развлечения, последняя акция, в последний раз оркестр играет «Танго смерти»…

Десятилетиями невыплаканные слезы стоят в горле. Стоят и ничего с ними не сделать. Выплакиваю — не могу выплакать, стоят комом.

Давным-давно задумал я рассказ.

Голубая осень сорок третьего года. Солдат вермахта, а в недавнем прошлом венский музыкант Карл Энгель после излечения в госпитале направлен во Львов для несения караульной службы. Он идет по улицам города, неправдоподобно похожего на родную Вену. Золотые деревья осеняют его, золотая листва шуршит под ногами, золотые облака проплывают в ярком синем небе, золотые лучи изливаются с небес. Воздух сух и чист. Тыл, нет боев. Не стреляют и не убивают. Ах. И в таком настроении он получает в комендатуре направление в Яновский лагерь. Словно в санаторий для окончательной поправки после ранения. Он поспевает как раз к ликвидации, несет караульную службу на вышке, но видит лишь обезлюдевшую территорию лагеря и слышит стук автоматов в балке в километре от ограды.

Ночью, в канун ликвидации лагеря, Энгель дежурит на вышке и слышит, как музыканты, уже сдавшие инструменты и запертые в бараке, поют Вторую сюиту Иоганна Себастьяна Баха. Голосами, каждый свою партию. Эта нестерпимые звуки взлетают к звездам, и с последними ликующими звуками Badinerie раздается на вышке одинокий выстрел…

Да упокоится в мире…

Написать не смог. Так и стоит в горле.

Что вы все убиваете и убиваете, люди? И что станете делать, когда перебьете врагов?

Дурачье, вы станете фабриковать их из друзей. Из братьев. Да вы и так давно уже делаете это.

Кажется, пора устроить перерыв. Give me a break, — говорит читатель. Да, Эвент? Излишние эмоции вредны прозе, начинаешь смеяться в местах, где смех не запланирован. Читатель нынче сплошь да рядом понимает в литературе получше иного писателя. Я бы сказал, что нынешний читатель от писателя отличается единственным свойством — ленью. У нас в Одессе каждый так может, только стесняется. Посмотрите, вы только посмотрите на этого придурка, он уже со своими нотациями пристает к человечеству, ни больше, ни меньше. Лечиться вам надо, дорогой товарищ, вот что!

Читатель прав. Лечиться действительно надо. И сам лечился, и принудительно лечили, и жизнь, и враги, и друзья, и все-кому-не-лень — а излечение не наступает.