Тоска небывалой весны - [57]
31-го мая Лермонтов отправил письмо Марии Александровне:
«В точности держу слово и посылаю вам, милый и добрый друг, а также сестре вашей туфельки черкесские, которые обещал вам; их шесть пар, так что поделить их вы легко можете без ссоры; купил их, как только удалось отыскать; я теперь на водах, пью и принимаю ванны, словом, веду жизнь настоящей утки. Ежедневно брожу по горам, и одно это укрепило мне ноги; поэтому я только и делаю, что хожу: ни жара, ни дождь меня не останавливают... Вот примерно мой образ жизни, милый друг; не так уж это хорошо, но... как только я выздоровлю, то отправлюсь в осеннюю экспедицию против черкесов, когда государь будет здесь».
Шесть пар черкесских туфелек, купленных Лермонтовым, были не только для Марии Александровны и ее сестры Елизаветы, но и для Вареньки. Лермонтов знал, что ей будет приятно.
В Пятигорске, у одного из друзей, он увидел Виссариона Григорьевича Белинского, уже известного к тому времени литературного критика. Лермонтов не читал критических статей Белинского, и потому их встреча у Сатина оказалась натянутой. Поначалу, вроде бы, разговорились, так как Белинский был родом из Чембар, но затем Виссарион Григорьевич перешел на французских энциклопедистов, особенно горячо высказываясь о Вольтере.
«Такой переход от пустого разговора к серьезному разбудил юмор Лермонтова. На серьезные мнения Белинского он отвечал разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души.
–– Да я вот что скажу вам об вашем Вольтере, — сказал он в заключение, — если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры.
Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд смотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты. Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек; он передразнивал Белинского и утверждал, что это недоучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость.
Белинский с своей стороны иначе не называл Лермонтова как пошляком, и когда я ему напоминал стихотворение Лермонтова на смерть Пушкина, он отвечал: “Вот важность — написать несколько удачных стихов! От этого еще не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком”. На впечатлительную натуру Белинского встреча с Лермонтовым произвела такое сильное влияние, что в первом же письме из Москвы он писал ко мне: “Поверь, что пошлость заразительна, и потому, пожалуйста, не пускай к себе таких пошляков, как Лермонтов”.
Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать. Он не любил говорить о своих литературных занятиях, не любил даже читать своих стихов, но зато охотно рассказывал о своих светских похождениях, сам первый подсмеиваясь над своими любвями и волокитствами. По вечерам собиралось у нас по нескольку человек, большею частию из офицеров Генерального штаба. Из посещавших, мне в особенности памятны Филипсон и Глинка. Первый, бывший впоследствии попечителем С.-Петербургского университета, а ныне сенатор, был умный и благородный человек. Глинка был ниже Филипсона своими умственными способностями, но интересовал нас более своим добродушием и пылкостью воображения. Он тогда был серьезно занят проектом завоевания Индии, — но эта фантазия не была в нем глупостью, а скорее оригинальностью; он много учился и много читал и воображал вытеснить англичан из Индии, доказывая фактами, которые не всегда можно было опровергнуть.
Постоянно посещали нас еще два солдата –– два декабриста: Сергей Кривцов и Валериан Голицын. Первый — добрый, хороший человек, далеко ниже по уму и выше по сердцу своего брата Николая, бывшего воронежским губернатором. Второй — замечательно умный, воспитанник иезуитов; он усвоил себе их сосредоточенность и изворотливость ума. Споры с ним были самые интересные: мы горячились, а он, хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои софизмы и большею частию, не убеждая других, оставался победителем» (Н. М. Сатин).
В Пятигорский госпиталь прибыло несколько офицеров, служивших вместе с Монго, сказали Лермонтову, что у них был тяжелый и очень опасный переход через горы к Черному морю. Лермонтову было приятно услышать, что в этом походе Монго отлично себя показал.
Отряд под командованием генерал-лейтенанта Вельяминова, где находились теперь Монго и Столыпин, укреплял в северо-восточной части Черноморского побережья крепости Новотроицкую и Михайловскую, чтобы пресечь провокационные действия турок и англичан. С той же целью русское правительство учредило регулярное крейсерство кораблей Черноморского флота. Англичане рвались овладеть Кавказом! «В различных частях гор мы находили свинцовую и серебряную руду. В горах есть золотые рудокопии. Черкесы полагают, что вдоль берега существует каменный уголь, а близ Анапы должны находиться нефтяные ключи».
