Тоска небывалой весны - [53]

«Лермонтов сказал на это, что русский человек, какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее и никогда не поднял бы на этого великого представителя всей интеллектуальности России своей руки. Столыпин засмеялся и нашел, что у Мишеля раздражение нервов. Он перешел к другим предметам светской жизни, к новостям дня, но Майошка наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то быстро по нем чертил карандашом, ломая один за другим и переломав так с полдюжины. Столыпин сказал, улыбаясь и полушепотом: «Поэзия разрешается от бремени». Потом, поболтав еще немного и обращаясь уже только ко мне, собрался уходить и сказал Лермонтову: “Adieu, Michel!”, — но наш Мишель закусил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: “Вы, сударь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда!” — Столыпин не заставил себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро, сказав только: “Но ведь он просто бешеный”. Четверть часа спустя Лермонтов прочитал мне те стихи, которые начинаются словами: “А вы, надменные потомки!” — и в которых так много силы» (Николай Юрьев).

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — всё молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

XXII

После ухода Столыпина Раевский, Юрьев и Шан-Гирей изготовили 6 копий прибавления к стихотворению «Смерть поэта», и, поехав к друзьям, раздали. Стихи пошли по рукам, переписывались и распространялись. Вскоре их уже знал шеф жандармов Бенкендорф. Дело не стал раздувать, решив, что как-нибудь обойдется; ему без того с трудом удалось предотвратить взрыв народного гнева в связи с убийством Пушкина. Насколько все было серьезно, свидетельствует Василий Андреевич Жуковский: «В минуту выноса, на который собрались не более десяти ближайших друзей, жандармы заполнили ту горницу, где мы молились об умершем. Нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей, проводили тело до церкви». Бенкендорф пытался обмануть горожан, объявил, что отпевание Александра Сергеевича будет в Адмиралтейской церкви, на самом же деле отпевали в Конюшенной и... ночью. И все равно какими-то тайными тропами слух об этом достиг населения: площадь возле Конюшенной церкви «скоро уже представляла собой сплошной ковер из человеческих голов; мужчины стояли без шапок».

Ночью же, 3 февраля, гроб с телом Пушкина, накрытый рогожей, заваленный сверху соломой, вывезли в сторону Пскова на самых простых деревенских дрогах. Сопровождал Александр Тургенев. «Я с почтальоном –– в кибитке позади тела. Жандармский капитан впереди покойного. Морозы в тот год стояли лютые, а Никита как встал на задок возка, припав головой к гробу, так и застыл». Единственным по-настоящему родным человеком Пушкину оказался его слуга Никита Козлов. «Смотреть было больно, так убивался. Не отходил почти от гроба, не ест, не пьет» (Ракеев, жандарм).

До Святых Гор домчались за 19 часов, благодаря подорожной, выданной самим государем, по которой на станциях тотчас давались свежие лошади. Скакали как на пожар, так что ящик с гробом едва не вылетел. Прибыли поздним вечером 5 февраля. Ящик внесли в церковь, двое крестьян вырыли снежную яму, и в 6 утра, то есть в кромешной тьме, величайший поэт России, всемирная ее слава, был похоронен. (Только весной, когда начало таять, настоятель монастыря распорядился вынуть гроб и закопать его в землю; кирпичный склеп в земле для «окончательных похорон» был сделан на средства Прасковьи Александровны Осиповой. Никто из родных так на могиле и не был. Жена приехала через два года, а памятник установили через четыре года).

Имя Лермонтова гремело по Петербургу, но возбуждать общественное мнение открытой расправой с новым поэтом было нельзя, ибо месяца не прошло, когда толпы народа теснились у дома Пушкина и поступали доклады о неповиновении воспитанников Гвардейского корпуса, о взвинченности воспитанников Царскосельского лицея, о гневных выступлениях студентов университета и Академии художеств. Через своего помощника Дубельта, с которым Арсеньева была в близком знакомстве, Бенкендорф предупредил ее: если стихи ее внука дойдут до царя, ему не миновать ареста. А пока пустил слух, что стихи написал человек не известный, а Лермонтов лишь благородно принял их на себя. Вроде бы всё –– автора нет, будем искать, проблема исчерпана. (Кстати, поэтесса Евдокия Ростопчина назвала стихи «Смерть поэта» посредственными. Пушкин же называл Ростопчину Пифией на треножнике).