Тоска небывалой весны - [33]

Следующее письмо Лермонтов отправил ей уже в ноябре.

«Послезавтра держу экзамен и целиком погряз в математике... Итак, если будет война, клянусь вам Богом, буду везде впереди. Очень прошу вас сказать Алексею, что я ему пришлю подарок, какого он и не ожидает. Давно он желал чего-то подобного, и я ему шлю то самое, но в десять раз лучше. Сейчас я ему не пишу, потому что нет времени... Право, я бываю свободен только по ночам; вы — другое дело. Мне кажется, что если бы я не сообщил вам о тех важных событиях, которые со мной произошли, то я бы утратил половину своей решимости. Верьте или не верьте, а это действительно так. Прощайте же, дорогой друг, не говорю до свидания, потому что не смею надеяться увидеть вас здесь. Между мной и милой Москвой существуют непреодолимые преграды, и судьба, по-видимому, решила нагромождать их с каждым днем... Только вам одной я могу сказать все, что думаю».

В этом письме Лермонтов признавался, что Павел Евреинов, у которого он увидел душу в душе –– человек нехороший, лживый. Месяцем раньше Евреинов поехал в Москву и там со смехом болтал о радужных надеждах Лермонтова, связанных с Петербургом и о постигшей его неудаче.

4 ноября Михаил успешно сдал экзамены. Абитуриентов не вызывали по одному, а сразу несколько человек усаживали в конференц-зале, где в разных местах стояли столы и классные доски. Экзаменовались по очереди. Вместе с Лермонтовым экзаменовался его родственник Николай Юрьев. 8 ноября заведующий Школой докладывал командиру Школы генерал-майору Шлиппенбаху: «...Александра Уварова в Кавалергардский ее величества /полк/, Михайла Лермантова в Гусарский, Николая Юрьева в Преображенский...»

Новичкам предстояло около месяца быть кандидатами –– до утверждения их в полках великим князем Михаилом Павловичем. (Юнкера, находившиеся в Школе, считались в полках, и каждый носил соответственный мундир).

«Школа имела вид военного университета с воспитанниками, жившими в стенах его, наподобие того, как жили казеннокоштные студенты в Московском университете. Нравы и обычаи в обоих учреждениях не многим отличались друг от друга, если только взять в соображение разницу, которая происходила от общественного положения молодых людей. Казеннокоштные студенты университета были люди из бедных семей, в Школе же это были сыновья богатых и знатных родителей» (П. А. Висковатов).

По существовавшему положению в Школу поступали юноши не моложе семнадцати лет. Не дети, но и не взрослые, они играли во взрослых: старались держаться солидно, составлялись кружки, говорили о кутежах, службе, женщинах, светской жизни. Но Лермонтов так школяром и остался. Да и Арсеньева способствовала тому: каждое утро посылала Андрея Соколова с корзинкой сластей к милому Мишеньке, веля осторожно будить его до подъема, чтобы «барабанный бой» не испугал бы его. Вскоре Арсеньева перезнакомилась с офицерами и начальством, одолевая их беспокойством за внука. Когда ей кто-то сказал: «А что же вы будете делать, если ваш внук отправится на войну?» –– она с удивлением ответила: «А ты думаешь, батюшка, я его отпущу?»

Но Школа была основана именно с военной целью, юнкера приносили присягу и считались на действительной службе. По субботам, поочередно, двое от пехоты и двое от кавалерии, шли во дворец великого князя Михаила Павловича, обедать с ним за одним столом.

Михаил Павлович был начальником всех сухопутных кадетских корпусов Дворянского полка. Умный, прямой и не лишенный сердца человек. В 1826 году, когда Следственный комитет приговорил декабриста Кюхельбекера к смертной казни за то, что стрелял в Михаила Павловича, он настоял на замене ее заключением в крепость.

По пятницам юнкера обучались фехтованию, класс этот был обязательным, и давалось на выбор: рапира или сабля. Николай Мартынов не выносил рапиру, прикосновение ее к телу вызывало у него щекотку, он мог сражаться только на саблях. Еще двое любили это занятие: Моллер и Лермонтов. Они сходились с Мартыновым и между собой, привлекая внимание товарищей, поскольку сабельные выпады были красивее, занимательнее, чем неприметность движений рапир.

Пехотинцы помещались в верхнем этаже Школы, кавалерия и классы — в среднем, поэтому Лермонтов и Мартынов, кавалеристы, находились рядом. Знакомы они были давно. Пензенские имения Мартыновых и Столыпиных находились поблизости, соседи дружили между собой. Те и другие занимались винными откупами, только Мартыновы в Нижнем Новгороде (там и родился у Соломона сын Николай), а у Столыпиных винокуренные заводы были в Пензенской губернии. С крепостными крестьянами Мартыновы обращались жестоко, и это стало причиной, что во время пугачевского бунта многие члены семьи Мартыновых были убиты; сестру Соломона — Дарью Михайловну восставшие взяли в плен. Позже ее отпустили, но надругались над ней, и она постриглась в монахини.

Известный мемуарист Ф. Ф. Вигель, родственник Мартыновых, писал, что «при многих похвальных качествах, Мартыновы отличались общим пороком — удивительным чванством, которое проявлялось в разных видах, смотря по характеру... Все кичились своей родовитостью и подчеркивали свои верноподданнические чувства при каждом удобном случае». В Москве у Соломона был особняк в Леонтьевском переулке, и когда все семейство туда переехало, Арсеньева не могла не сделать визит. Мартыновы тоже ее навещали, –– все как положено.