Тоска небывалой весны - [20]

Миша Лермонтов всерьез увлекся Катей. К светскому лоску в ней добавлялась начитанность. По вечерам вместе с Катей и Сашей гулял по московским бульварам, Катя давала нести ему зонтик или перчатки и называла своим чиновником по особым поручениям. Проницательная Саша Верещагина заметила ей: «Лермонтов влюблен в тебя». Кате было смешно: за ней увивался целый рой московских франтов, которых она не удостаивала взглядом, а тут мальчишка... Знавшие Лермонтова в ту пору, описывали его так: «Невысокого роста, довольно плечист, с неустановившимися еще чертами матового, скорее смуглого лица. Темные волосы со светлым белокурым клочком чуть повыше лба окаймляли высокий, хорошо развитый лоб; нос был слегка вздернут; прекрасные, большие, умные глаза легко меняли выражение и не теряли ничего от появлявшейся порою золотушной красноты; под большей частью насмешливой улыбкой он тщательно старался скрыть мелькавшее на лице выражение мягкости или страдания».

Катя и Саша стали дразнить его: «Приходите к нам, вам будут конфеты!» Он обижался, по нескольку дней не встречался с ними, однако потом все равно приезжал к Верещагиным, чтобы увидеться с Катей.

Летняя Москва постепенно пустела, народ разъезжался по деревням, и Елизавета Алексеевна с внуком отправилась в Середниково. Вскоре там оказались Катя и Саша, поскольку имение Верещагиных было в трех верстах от Середникова, а имение Катиной тетки –– рядом с имением Верещагиных.

«По воскресеньям мы уезжали к обедне в Средниково и оставались на целый день у Столыпиной. Вчуже отрадно было видеть, как старушка Арсеньева боготворила внука своего Лермонтова; бедная, она пережила всех своих, и один Мишель остался ей утешением на старость; она жила им одним и для исполнения его прихотей; не нахвалится, бывало, им, не налюбуется на него; бабушка (мы все ее так звали) любила очень меня, я предсказывала ей великого человека в косолапом и умном мальчике. Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов» (Е. А. Сушкова).

И все-таки Миша любил ее, не спал по ночам, давая волю воображению; он придумал ее для себя, и, как признавался потом: «Любовь –– самозабвение, сумасшествие, назовите как вам угодно; но если к ней примешается воображение, то горе несчастному! –– по какой-то чудной противоположности, это святое чувство делается так велико, что сердце человека уместить в себе его не может».

У Кати здесь не было других поклонников, кроме Миши, она не отталкивала его, но и не приближала. «Он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его из терпения, он спорил с нами почти до слез, стараясь убедить нас в утонченности своего гастрономического вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день после долгой прогулки верхом велели мы напечь к чаю булочек с опилками! И что же? Мы вернулись домой утомленные, разгоряченные, голодные, с жадностью принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобосваримую для желудка начинку. Тут не на шутку взбесился он, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным».

Взрослые девушки, одной девятнадцатый год, другой двадцать первый, познавшие горькое чувство первой, неразделенной любви, они оказались безжалостны к Мише. Пусть были бы булки с горохом, пусть с яблочными очистками, но не с опилками же! Они уязвили его, унизили, и были довольны собой. Знали, что творчество Миши –– это бессонные ночи, что, кроме того, он готовит предметы для поступления в университет –– и не понять его неразборчивости в еде. Да думал ли он о ней вообще?

Блажен, кто может спать! Я был рожден

С бессонницей. В теченье долгой ночи,

Бывало, беспокойно бродят очи

И жжет подушка влажное чело.

Душа грустит о том, что уж прошло,

Блуждая в мире вымысла без пищи,

Как лазарони или русский нищий.

От Кати он ничего не хотел, он только был рад находиться с ней рядом. Варенька Лопухина, бывая тем летом в Середникове, видела, как дорогой ее Миша не отстает от смазливой петербурженки, забыв поцелуй на балконе перед самым отъездом в прошлом году. Как горько ей было! Он для нее –– один во всем свете!