Тора для атеиста - [59]

Это был — позор. Более чем день траура, то был день срама: вот основная мысль этого удара молотом в форме поэмы.

Родилась эта поэма от невыплаканных слез, схороненных в глубине, перегоревших и ядовитых. В «Сказании о погроме» поэт так передает слова Бога, повелевшего ему сберечь непролитую слезу:

Ты сбереги нетронутой ее.

Лелей ее, храни дороже клада,

И замок ей построй в своей груди

Построй оплот из ненависти ада,

И не давай ей пищи, кроме яда

Твоих обид и ран твоих, и жди.

И вырастет взлелеянное семя,

И жгучий даст и полный яду плод;

И в грозный день, когда свершится время,

Сорви его — и брось его в народ.

И Бялик это сделал.

Встань и пройди по городу резни,

И тронь своей рукой, и закрепи во взорах

Присохший на стволах и камнях, на заборах

Остылый мозг и кровь комками: ТО ОНИ…

И загляни ты в погреб ледяной,

Где весь табун, во тьме сырого свода,

Позорил жен из твоего народа —

По семеро, по семеро с одной.

Над дочерью свершалось семь насилий,

И рядом мать хрипела под скотом:

Бесчестили пред тем, как их убили,

И в самый миг убийства… и потом.

И посмотри туда: за тою бочкой,

И здесь, и там, зарывшийся в сору,

Смотрел отец на то, что было с дочкой,

И сын на мать, и братья на сестру.

И видели, выглядывая в щели,

Как корчились тела невест и жен,

И спорили враги, делясь, о теле,

Как делят хлеб, — и крикнуть не посмели,

И не сошли с ума, не поседели

И глаз себе не выкололи вон.

И за себя молили Адоная!

И если вновь от пыток и стыда

Из этих жертв опомнится иная —

Уж перед ней вся жизнь ее земная

Осквернена глубоко, навсегда;

Но выползут мужья их понемногу —

И в Храм пойдут вознесть хваленье Богу.

И, если есть меж ними коганим,

Иной из них пойдет спросить раввина:

Достойно ли его святого чина,

Чтоб с ним жила ТАКАЯ — слышишь? С ним!

И все пойдет, как было ….

И оттуда:

Введу тебя в жилье свиней и псов:

Там прятались сыны твоих отцов,

Потомки тех, чей прадед был Йуда,

Лев Маккавей, — средь мерзости свиной,

В грязи клоак, с отбросами сидели,

Гнездились в каждой яме, в каждой щели —

По семеро, по семеро в одной …

Так честь Мою прославили превыше

Святых Небес народам и толпам:

Рассыпались, бежали словно мыши,

Попрятались, подобные клопам,

И околели псами …

Сын Адама,

Не плачь, не плачь, не крой руками век,

Заскрежещи зубами, человек,

И сгинь от срама!

Уйди. Ты вечером вернись в их синагогу:

День скорби кончился — и клонит понемногу

Дремота. Молятся губами кое-как,

Без сердца, вялые, усталые от плача:

Так курится фитиль, когда елей иссяк,

Так тащится без ног заезженная кляча …

Отслужено, конец. Но скамьи прихожан

Не опустели: ждут. А, проповедь с амвона!

Ползет она, скрипит, бесцветно, монотонно,

И мажет притчами по гною свежих ран,

И не послышится в ней Божияго слова,

И в душах не родит ни проблеска живого.

И паства слушает, зевая, стар и млад,

Качая головой, под рокот слов унылых;

Печать конца на лбу, в пустынном сердце чад,

Сок выпит, дух увял, и Божий взор забыл их …

Нет, ты их не жалей. Ожгла их больно плеть —

Но с болью свыклися и сжилися с позором,

Чрезчур несчастные, чтоб их громить укором,

Чрезчур погибшие, чтоб их еще жалеть.

Оставь их, пусть идут — стемнело небо в звездах.

Идут, понуры, спать — спать в оскверненных гнездах.

А завтра выйди к ним: осколки человека

Разбили лагери у входа к богачам,

И, как разносчик свой выкрикивает хлам,

Так голосят они: «Смотрите, я — калека!

Мне разрубили лоб! Мне руку до кости»!

И жадно их глаза — глаза рабов побитых —

Устремлены туда, на руки этих сытых,

И молят: «Мать мою убили — заплати»!

Молитесь нищие, на ветер всех сторон

О милости царей, о жалости племен —

И гнийте, как поднесть, и клянчьте, как поныне!

Что в них тебе? Оставь их, человече,

Встань и беги в степную ширь, далече:

Там, наконец, рыданьям путь открой,

И бейся там о камни головой,

И рви себя, горя бессильным гневом,

За волосы, и плачь, и зверем вой —

И вьюга скроет вопль безумный твой

Своим насмешливым напевом.

Оценивая поэму Бялика не только с художественной, но и с нашей, национальной точки зрения, Владимир — Зеев Жаботинский сказал: «Бялик нашел слово, которого недоставало, и это слово совершило чудеса: «Еврейская улица» до Кишинева и после Кишинева далеко не одно и то же. Позор Кишинева был последним позором.

В 1904 году был Гомель; в 1905 несколько сот погромов разразилось по всей России. Скорбь еврейская повторилась еще беспощаднее прежней — НО СРАМ НЕ ПОВТОРИЛСЯ. Второе испытание, количественно более ужасное, доказало, однако, что новая еврейская душа уже достигла своей зрелости. Конечно, это не была заслуга одного человека — это сделала жизнь, история, сила вещей.

Но история находит иногда людей, рукам которых она доверяет свой посев. В важный и трудный момент новой еврейской истории, на переломе двух эпох, эта роль выпала Бялику. Только на час, но часа этого мы никогда не забудем».

Жаботинский имел в виду повсеместную организацию вооруженной самообороны евреев против погромщиков и рост еврейского национального самосознания. С этого момента уже было нельзя громить евреев безнаказанно. На Ростовском еврейском кладбище захоронены молодые люди, героически погибшие в борьбе с погромщиками. ПОЗОР НЕ ПОВТОРИЛСЯ.

А во время войны за независимость в 1948 году в Израиле арабы устроили погром в одном из еврейских городов. Они грабили дома, убивали, насиловали женщин. И в этот момент в город вошла не состоящая в регулярной армии вооруженная группировка из крайне правых. Как говорится, на ловца и зверь бежит. «Но и что же было дальше»? — спросил я у одного израильтянина, который был то ли свидетелем, то ли участником этого события. «Что было, я не буду тебе рассказывать подробно. Скажу только одно: погромщики всего мира могут считать этот день своей черной траурной датой».