Топот балерин - [8]

Застолье продолжалось. Когда из детской раздался хлопок: плоский, жестяной, и на выстрел-то не похожий, — и звон стекла — все на некоторое время тупо застыли. Потом, топча друг друга, рванули в детскую. Мелкий стоял ошеломлённый, в слезах, от страха бросив тяжёлый пистолет подальше.

Полчаса назад он умолял старшего брата дать ему подержать «пистик», но его высмеяли и прогнали. Тогда он подсмотрел, как мама прячет чужую вожделенную игрушку.

Дождался, когда все отвлеклись. Подтащил стул, на стул поставил табуретку. Встал на цыпочки, выкопал из белья пистолет… Взвёл курок, как видел это в фильмах. Наверняка крутил, целился в зеркало, «шпионски» прищурив глазёнки. Картинно приставлял к груди, заглядывал в дуло, жал на спусковой крючок…

Подруга в минуту поседела. Муж, разобравшись, в чём дело, — сначала почернел от хлынувшей в лицо крови, после побелел от гнева.

Молча швырнул курткой в Талькиного сына, в Тальку — её дублёнкой. Молча же вытолкал их вон из квартиры. Вслед швырнул пистолет.

— И чтоб духу вашего. Никогда. Чтоб дорогу забыли. Скажи спасибо, танцорка, что милицию не вызвал!

Они брели в темноте, голодные, униженные, опозоренные. Талька думала: господи, ты есть на свете! Какое счастье, что пистолет выстрелил в окно.

Случись что с Мелким — как жить после этого?! Вся жизнь наперекосяк. Хотя подружкин муж тут же и придушил бы и сына, и её — стало быть, нечего и заморачиваться.

И ещё думала, что дело добром не кончится. Что она в постоянных разъездах — а бабушка явно не справляется с воспитанием внука.

В прошлый приезд Тальку вызывала в школу молоденькая учительница словесности Татьяна Ефремовна, она же классный руководитель сына.

Вся покраснев, развернула его страшненькую тетрадь. Первую страницу украшала иллюстрация к поэме Лермонтова «Мцыри». Под строчками «Своё оружие воткнуть и там два раза повернуть» — был изображён, судя по всему, сам хозяин тетради: обнажённый мускулистый, гибкий красавец. С огромным как бревно (любитель классической поэзии явно себе льстил), стоящим торчком, готовым к бою мужским «оружием».

И страстно сплёлся он не с пантерой, а с Татьяной Ефремовной. Совершенно голой. И здесь сын сильно переоценивал воображаемые прелести своей классной руководительницы, снабдив её грудью седьмого размера и невероятно, чудовищно пышными ягодицами.

Но, чтобы уж совсем не возникало сомнений — над ней жирно, крупными печатными буквами написал: «Татьяна Ефремовна!!!». Именно так, с тремя восклицательными знаками.

— Что вы прикажете с этим делать?! — не поднимая лица, не глядя на Талию, пробормотала классная руководительница.

Тоненькие чистые пальчики, щипля тетрадку, дрожали. Очаровательные оттопыренные ушки прозрачно пылали. Совсем ещё девчонка, как таких берут в учителя?! Талия где-то даже поняла сына.

Но нет, нет, нет. Действительно, надо что-то немедленно предпринимать. Парень отбивается от рук. Отправить его, вместе с дурными наклонностями и пистолетом, к папаше, Юрке Генералову.

Тем более что тот снова жил бобылём. Он искренно пытался забыть Тальку, начать новую жизнь. Ложась в постель с новой женой, честно старался исполнить супружескую обязанность.

И, мыча: «Не могу!» — отдёргивал губы как обожжённые, откатывался в угол кровати, скрежетал зубами. Уткнувшись в подушку, глухо говорил: «Прости. Ничего у нас с тобой не выйдет».

На упорные, тихие женские попытки успокоить, обнять, приласкать — дрожа от отвращения, отводил нелюбимые руки.

«И когда я тебя обнимаю, всё равно о тебе вспоминаю…». Ужасно пошлая, слащавая попсовая песня, а вот ведь жизненная.

Но какого лешего, спрашивается, было будоражить хорошую женщину? Вырывать из обжитого стародевического мирка, вселять в неё надежду? Вот и развелись после полугода обоюдных притираний и мучений.

Как-то напился, стало совсем невмоготу. Подкараулив Тальку на остановке, упал на колени: прямо на затоптанный, заплёванный асфальт, в грязную лужу. Обнимал ноги, при всех умолял, чтобы она вернулась… Что не может жить без неё.

— Да-а. Вот это любовь! Как в кино! — заворожённо и завистливо выдохнул народ, ожидающий автобуса.

Талька с негодованием выдралась из его рук. Оглядываясь, оскаливаясь маленьким беличьим ротиком, шипела:

— Не ломай комедию, идиот! Встань сию минуту!

И Юрка, действительно, встал, отряхнул брюки. Отвёл взгляд в даль туманную, синюю, бензиновую. Как о давно решённом деле, — спокойно, тускло, скучно пообещал:

— А ведь ты допрыгаешься у меня, стрекоза. Я ведь тебя убью.

Так сказал, что Тальку передёрнуло. Наверно, так же передёрнуло Кармен, когда она услышала угрозы любовника. И Дездемона: «Молилась ли ты на ночь?».

Талька, конечно, мечтала исполнять в балете ведущие партии — и чтобы Дон Хосе вонзал большой фольговый кинжал в подпрыгивавшую грудь… И чтобы Отелло смыкал мощные руки на её трепыхавшейся тёплой шейке… Но не в жизни же — на сцене!

И — господи, какая же она балда! О чём думала, когда отправляла к нему сына и с содроганием — с глаз долой, от греха подальше — сунула в спортивную сумку обвёрнутый в футболку пистолет. Который, по закону жанра, обязан был выстрелить в последнем акте.