Тополь цветет - [2]

Колдунов подмигнул Степану, и тот вдруг заподозрил, что Колдунов и дом-то показывал представителю в надежде задержать его — возможно, не надеялся на Бориса Николаевича после вчерашнего праздника.

— А Борис Николаевич на мотоцикле в Редькино усвистел давно, — сказал Степан.

Колдунов повел на него глазами:

— Это он в кузницу, мы тоже сейчас туда. — И прищурился: — А где шеф?

— Хворает, — пояснил дипломатично, но не без язвительности Воронков.

— А батя его, дядя Григорий?

— О нем и говорить нечего, — Воронков взглянул с усмешкой из-под косматых белесых от седины бровей…

Ему с начальством не привыкать беседовать, он сам после войны долгое время пребывал секретарем сельсовета, а Григорий Пудов, отец бригадира Сереги Пудова и тоже рабочий их бригады, выпивал изрядно и с дисциплиной не считался на почве утраченной на фронте ступни, заставлявшей его зиму и лето ходить в валенках.

— Вот господа, ексель-моксель, — воскликнул Колдунов, обращаясь к приятелю, — на работы не в силах приползти, свою волю творят. Как хочешь, так и крутись. А ты говоришь — трудовой энтузиазм!

Степан усиленно таращил глаза, без надобности пробуя пальцем острие топора.

Как только начальство отбыло, Воронков объявил, что будет окосячивать окна. В бригаде действительно, кроме Воронкова и Степана, никто этого не умел, но Воронков даже Степана ревновал к делу и старался сам захватить ответственный участок.

Степан сказал «валяй» — вязаться с Воронковым не хотелось, тот и так переживал необходимость работать под началом молодого бригадира. Опытный столяр и плотник, Воронков никогда не лезет с советом, он уж дождется, когда к нему обратятся. Серега Пудов до сих пор опасается, что Воронкова бригадиром поставят. Зря опасается, бригадирить — дело канительное, молодому способнее, Воронков понимал это. Да и человек он, хоть и въедливый, но не вредный, а главное — ищущий справедливости в жизни. Каждый год в День Победы он со своей Катериной ходит в гости в Сапуново к родным первой жены — ее и двоих ребятишек постреляли в войну германцы, они носили хлеб партизанам. Вражеская пулька и ему пробила на фронте ключицу, достала до легкого, отчего сместилось что-то в его физическом облике. Вроде и нет налицо поломки, а косина чувствуется, как у подбитой и оклемавшейся птицы.

Серега Пудов намного младше Воронкова, да и Степана моложе лет на пятнадцать. Но именно за раннюю самостоятельность его и сделали бригадиром. Он рано женился, сразу отделился от отца, поставив рядом с родительским, где было выращено семеро ребят, крепкий дом-теремок, с расписными наличниками и расписным слуховым окном. Он был солидный хозяин и в то же время любил ходить по деревне с гармонью, играть в волейбол, смотреть хоккей и читать книжки. И лицом удался красив, и статью — кудри крутые, русые, по ихней пудовской природе — и дядя Григорий Пудов уже совершенно седой, однако кудряв отменно.

Степану нравилось, что Серега постоянно скоморошничает и книжки читает не так просто, а с последующим рассуждением — было чего послушать, о чем поспорить. То и дело он торчал у Ледневых, то хоккей по телевизору с Юркой — старшим Степановым — смотрит, то в карты режется, а то балаганит с ребятами. У Степана их четверо, две девчонки да два парня, самый младший, Валерка, в пятый класс пойдет.

К Сереге Степан захаживал редко — жена у Сереги чистоплюйка, там не ступи, там не сядь, табаку не сори — половики вперекрест на белых выскобленных полах, все двери плотно прикрываются — не дай бог, курица на крыльцо вскочит. Сродила одного ребеночка — играет как куклой.

Серега Пудов срывист, норовист, и Воронков часто обижался. Сам Воронков никогда не матерился, и Серега при нем остерегался и старался не пенять ему, но между ними постоянно существовало состояние враждебности, которое действовало на нервы Степану — он не знал, чью сторону принимать: Воронкова уважал, а Серега ему вроде младшего брата.

Воронков ходил с отвесом от окна к окну, вымерял метром, делал риски карандашом, но без Степана не обошелся. Поперечной пилой они обрезали проемы, спиливали до подушек, то есть — до подоконников. Воронков успевал рассказывать в передышках, как учился на десятника в Москве до войны («Ну, ты, видать, смекалистый, говорят, и посадили меня в группу „А“, а я думал — мне хотя бы в „Б“ попасть. Пришлось тянуться»). Или как раскулачивали в Сапунове на колхозном собрании бывшего помещика Карпа Ивановича, чей дом с колоннами до самой войны желтел в лесу за рекой. («Раскулачили — а его и след простыл, он давно выехал, а больше и раскулачивать некого».)

Рассказывал Воронков безостановочно, одна история заканчивалась — начиналась другая.

— Ну ладно, Ляксандрыч, пойду стелить, еще пролет остался, — останавливал его Степан.

Воронков, полюбовавшись своей работой, снова брался за топор, сбривал бока торцов, оставляя шип: тюк-тюк-тюк — концом топора строго по риске. Или топтался в ворохе золотисто-белых стружек, отпиливая ножовкой подушку или стоемный косяк, то и дело посматривая на шоссе, текущее от Холстов.

Степан вбил у самой стены клинышек, сжал потолочины. Спихнул кепку на затылок, прошелся по дому, присел на новый подоконник, доставая папиросы: