Тополь берлинский - [66]

Тур зашел в гостиную. Телевизор был выключен. Он опустился в кресло и уставился перед собой, одетый в обычную домашнюю одежду и обутый в деревянные башмаки на шерстяной носок.

На плите стояла кастрюля с супом.

— Ты звонила в авиакомпанию? — спросил Эрленд у Турюнн.

— Забыла. Придется покупать новый билет. Я разорюсь.

— И я забыл. О деньгах не думай, я все устрою. Долгосрочный кредит. Очень долгосрочный.

Он достал три бутылки пива из холодильника, открыл их, одну дал Турюнн, зашел в гостиную и протянул вторую Туру. Пришлось толкнуть его в плечо, чтобы тот обратил внимание. Тур вздрогнул и, не поблагодарив, равнодушно взял бутылку.

— Теперь здесь стало красиво.

— Мать так старалась с банками, — сказал Тур. — Мне они нравились.

— Они заржавели. И все цветы померли. Только один остался.

— А можно его поставить вот туда?

— Легко.

На время обеда они переложили ватные одеяла в гостиную. Там было всего три стула, Тур принес табуретку из коридора. От отца воняло, есть было сложно. Он видел, как мучается Турюнн и пытается этого не показывать, стол был маленьким, и сидели они тесно.

Он почувствовал, как легкое сострадание уступает место старому отвращению. Отец был к нему настолько равнодушен, что едва ли вообще вспоминал его эти двадцать лет. Тур двигался как робот, вошел и сел. Теперь взгляд его был направлен в тарелку, а левый локоть лежал на углу стола. Ели молча. Суп был неплохим, Турюнн немного его пересолила, но о рождественском домашнем уюте со свечками и речи быть не могло. Все старались не смотреть друг на друга, сосредоточенно разглядывали ложки, тарелки и хлеб. Сам Эрленд изучал узор на пластиковом столе, он помнил, как его покупали, как мучительно собирали. Его купил дедушка Таллак, вошел однажды, вернувшись из города, с торжественным видом и огромной коробкой. Утверждал, что это последний крик моды — столешница, похожая на мрамор. Теперь такой пластик снова вошел в моду.

Стены ванной комнаты были из него же, тридцать лет назад отремонтировать ванную стоило целого состояния. Унитаз, и ванна, и сушилка-батарея над раковиной.

Тогда Несхов не стоял на месте. Клумбы с розами у самого дома, клубника и курятник, костер на Иванов день. И рождественское настроение. Украшенное дерево во дворе, каша для домового в амбаре, они с дедушкой выносили ее, дедушка оставался вечным ребенком и верил в домового. Рассказывал, что домовой носит серую кофту и красную шапку и живет под деревом. Если с ним плохо обращаться, дела на хуторе пойдут из рук вон. Вряд ли кто-то выносил рождественскую кашу домовому последние двадцать лет.

Турюнн пошла с отцом в свинарник. Их не было почти два часа. Не мешало бы позвонить Крюмме, но он не звонил.

Мобильник лежал, отключенный, в кармане куртки. Эрленд прибрался на кухне, помыл посуду и сел перед телевизором. Отец зашаркал в ванну. Как можно потерять целую челюсть? Врет.

Вернулась Турюнн и, приняв душ, сказала:

— Никогда я так не уставала. Ватные одеяла, наверное, высохли, я пойду лягу.

— Я тебе постелю. В свинарнике все в порядке?

— Я так устала, что у меня не было сил их бояться.

— Бояться? Ты что, боишься свиней?

— Да, если они весят четверть тонны. Но он бы один не справился, только без конца все путал. И еще он теперь со мной не разговаривает. Ему всегда нравилось говорить о свиньях. Одна свинья заспала двоих поросят вчера, та, к которой он был больше всех привязан. Видно, его это сильно задело. В довершение всех бед.

Часом позже он заполз под собственное одеяло, простыня была кое-как заправлена за матрас. Он свернулся калачиком на боку, обхватив руками колени, отчаянно не хотелось мерзнуть. Он узнал запах белья, запах этого дома, старый запах, который он помнил с детства.

Лежал он тихо, дышал и ждал, когда подействует таблетка. Здесь когда-то спал дедушка и должно было сохраниться все его существо, все, что он умел, все, что думал. Запах постельного белья вызывал давно забытые воспоминания: дедушка на лугу в зеленой рубашке, с косой, он обращался с косой с такой легкостью и точностью, что казалось, будто это легкая веревка, которую перекидывают из стороны в сторону; он что-то кричит, может, что скоро проголодается, куда там подевалась Анна с едой; его шаги за плугом, широкие шаги в сапогах; он никогда не сидел на месте, этот человек, малейшее его движение было исполнено энергии, даже если он всего лишь вытирал пот со лба. Другие казались улитками рядом с ним, кроме матери, пожалуй. Она часто смеялась с ним в унисон, понимала его с полуслова, она улыбалась, когда он ел, а ел он с ненасытностью и удовольствием, и ей это очень нравилось. Он помнит, как дедушка Таллак как-то поднял ее в воздух, Эрленд тогда был совсем маленьким, они, наверно, не знали, что их кто-то видел. Так никто не поступает посреди страды, не дурачится и не поднимает других в воздух. Но мальчик увидел их в щель между досок уличного туалета, дедушка обнял ее за талию и поднял прямо в воздух, она завизжала и, приземлившись, понарошку его ударила. Эрленд еще больше сжался под одеялом, вспоминая подробности этой сцены. Мать в желтом платье и белом переднике с пятнами от клубники, дедушка — большой и сильный рядом с ней. Эрленд тогда заревновал, выскочил из туалета, как следует не подтеревшись, запрыгал вокруг и требовал, чтобы дедушка повторил это с ним. «Подними меня, дедушка! Подними меня тоже!» Мать сказала, что хватит дурачиться, и ушла.