Тополь берлинский - [50]

Был бы дедушка Таллак дома, а не продавал в городе лососину, когда приезжала Сисси… Если бы Таллак увидел ее, и она бы ему понравилась, он бы мог встать на ее защиту. Но Сисси уехала с Турюнн в животе. И оставалось одно — работать. Работать с раннего утра до позднего вечера в хлеву и в поле, работать до тошноты, чтобы забыть запах ее волос, мягкие белоснежные подмышки и мечты о том, как она ходит беременная по хутору, напевая на своем северном диалекте.

Отец сам затопил в гостиной, там и сидел. Сидел и читал журнал. Значит, смог достать его из почтового ящика, даже смог потом развести огонь. Он сидел в своей отвратительной грязной вязаной кофте с дыркой на локте. И небритый. Видимо, он вовсе больше не брился. Неровная седая щетина на щеках, темные волоски, торчащие из носа и ушей. До него вдруг дошло, что отцу сейчас примерно столько же, сколько было дедушке Таллаку, когда он умер, а дедушку он запомнил молодым и жизнерадостным по сравнению с вечным отцовским жалким видом. Был бы жив дедушка, с его веселым нравом и решительностью в каждом движении, как было бы спокойно. Он бы вслух сказал то, о чем Тур только думает, что мать скоро снова встанет на ноги, она ведь сильная.

Таллак… Неожиданно он почувствовал тоску, но тут же унял ее. Почему он затосковал по нему сейчас, через столько лет? Таллак был в прошлом, ушел с предыдущим поколением. Но все равно воспоминания о нем были очень сильны. Не только о самом человеке, но о настроении, которое он создавал вокруг, об оптимизме и неистребимой вере, что все будет хорошо, только потому, что он так хотел, от всего сердца. Тур представил себе его за кухонным столом, как он изучает небо с утра, пока кусочек сахара тает в лужице кофе на блюдце, брови подергиваются, долгий глоток, когда сахар наконец потеряет форму и «дозреет», как говорил дедушка.

Термометр показывал минус два, значит, снег не растает. Возможно, придется его расчищать ежедневно, неделями напролет, ему захотелось послушать точный прогноз. Припарковав «вольво», он решил сначала выпить кофе, а потом почитать сельскохозяйственный журнал. Единственная роскошь, на которую расщедрилась мать, даже на местную газету они не подписывались и не покупали других газет, не говоря уж о журналах. Крестьянский журнал приходил раз в неделю и стоил денег. Но они ведь состояли в Крестьянской Гильдии, и даже мать понимала, что надо ориентироваться в сельскохозяйственной политике, и местного циркуляра недостаточно. Нет, конечно, надо разбираться в переговорах с ВТО, в дебатах о Евросоюзе и ценах на мясо. Кроме того, было любопытно почитать о крестьянах, ведущих хозяйство по-другому, разводящих других животных, про эксперименты со страусами, ламами и кобыльим молоком. Он зашел в гостиную. Отец сидел неподвижно с журналом в руках, взгляда не поднял.

— Это мой, — сказал Тур и дернул журнал к себе. Отец опустил руки на колени и отвернулся.

— Тебе нечего делать? — спросил Тур. — Сегодня не воскресенье.

Ночью до него дошло, что, раз обычно мать давала отцу указания, а теперь ее нет, тот решил, что наступили каникулы. Длинные рождественские каникулы, начавшиеся раньше времени. Ни разу, отправив мать в больницу, отец не спрашивал, как она себя чувствует.

Тур закрыл за собой дверь на кухню. Дровяная плита не топилась, и бадья для дров была пуста. Он снова открыл дверь:

— Здесь кончились дрова.

И опять хлопнул дверью. Пусть отец ходит через другую дверь. Тур терпеть не мог его шаркающих шагов, его покашливания и шмыганья, у него с носа вечно свисала капля. Как они будут жить тут вдвоем, если она не встанет на ноги? Он швырнул журнал на стол, включил радио, поставил кофейник, отрезал пару кусков хлеба, чуть не порезал указательный палец на левой руке — нож задел ноготь, сердце билось так, что отдавалось в зубах. Если бы не отец, он бы достал содержимое красного пакета прямо на кухне и поставил бы бутылку виски в холодильник. Сложил подарки в кресле в гостиной, побыл бы самим собой, расслабился, может, даже принял бы ванну, воспользовался бы маминым отсутствием по полной. Он выругался шепотом, отрезал сыра, на нем была плесень. Мать говорила, что плесень полезна, потому что в ней пенициллин. Если есть плесневелый сыр, не будешь болеть. Вот только сыр мерзко расползался и становился клейким, когда покрывался плесенью. Но Тур не будет перечить матери, даже когда ее нет. Не сейчас. Эрленд навестит ее уже сегодня. Заметит ли она? Обрадуется, не показывая этого, как с Турюнн? Вообще-то, хорошо, что Турюнн уехала и не встретится с Эрлендом. Он ведь не рассказывал ей ничего об Эрленде, о том, какой он. А раз они не встретятся, то она не станет в очередной раз упрекать его в скрытности, утаивании всей правды. В самом деле, хорошо, что она уехала. Он остановится в том же отеле, но даже если они пройдут друг мимо друга по коридору — он по дороге в номер, она — к выходу, они друг друга не узнают. Впрочем, вероятно, Турюнн к таким привыкла, она ведь живет в Осло, а там ими все кишит. Он смотрел телевизор и знал, какие нравы в Осло, там этим хвастаются и ни капли не стыдятся, наряжаются и заигрывают друг с другом, делая вид, что это нормально.