Тополь берлинский - [40]

Она опустошила рюмку коньяка и заказала еще. Завтра она будет с ним ласковей.

Несколько мужчин в баре поглядывали на нее. Она была сама по себе, одинокая женщина за столиком во вторник вечером, несложно было догадаться, о чем они думают. Она вынула из кармана ключ от номера и положила перед собой на столик. Она — постоялица. Может сидеть в баре, сколько заблагорассудится, и никого она не ждет и не приглашает, что бы они там ни воображали, про нее они не знают ничего.

Автобус из аэропорта выпустил из стеклянных дверей новую стайку людей с чемоданами на колесиках и пакетами, полными рождественских подарков в сверкающих упаковках. Стойка администратора скрылась за телами и багажом, на улице шел снег, снег лежал у всех на плечах, хотя от автобуса они прошли два шага. Сама она прогулялась из больницы пешком. Чудесная прогулка. Вырвавшись из больничной палаты, она перешла мост к сказочно освещенному готическому собору, прогулялась через старый город, вдоль реки, снег лежал повсюду, снег в волосах и на щеках, она позвонила Маргрете, сказала, что все отлично, все должно быть отлично, она только познакомится со своей коматозной бабушкой, навестит отцовский хутор, полюбуется на его свиней и вернется домой. Проблем ничто не предвещает.

* * *

Сперва он хотел сделать вид, что ничего не произошло. Если он хоть в малейшей степени выкажет беспокойство, Крюмме настоит на том, чтобы он отправился в Норвегию, в Трондхейм, да еще и навяжется в компаньоны. Даже мысль об этом была невыносима, ведь тогда Крюмме все увидит, узнает, кто таков Эрленд на самом деле. Крюмме разоблачит его и тотчас разлюбит.

Вероятно, она умрет. Он мысленно убил семью еще двадцать лет назад, всех четверых, а теперь она умрет по-настоящему. Это несправедливо, неправильно, кстати, он может только сделать вид, что едет в Норвегию. А вместо этого на пару дней съездить в Лондон, вернуться к Крюмме и сказать, что она умерла и похоронена. В тех краях хоронят за два дня, такая древняя традиция, — скажет он.

Крюмме разозлился. Или обиделся. Понять это сложно. Но он сидел на кухне перед свежеиспеченным хлебом, не сварив кофе и не раскрыв газету, даже не попробовав хлеба, просто тихо сидел, положив руки на стол и тупо глядя перед собой.

— Я ничего про тебя не знаю, — сказал он.

— Опять ты за свое! Что такое человек? Можно подумать, после того, как я познакомился с твоей взбалмошной сестрицей и родителями, полными снобизма и предрассудков, я лучше узнал, каков ты? Я — это я! Тот, кого ты видишь! Не больше и не меньше!

— Не стоит разыгрывать трагедию. Или давить на меня. Я не разозлился, мне просто обидно.

— Не надо. Пожалуйста.

— У тебя есть брат.

— Ну да, два брата.

— Два?

— Да. И мать при смерти. Поэтому он и звонил. Мать, на которую мне насрать.

— Она при смерти? Господи!

— Да уж, Господи. Ах, как ужасно. Господи, как ужасно, я умираю от горя!

— Возьми себя в руки.

— Я взял себя в руки. Смотри! Вот, я беру себя в руки. Я уже перестал горевать по моей матери. Фьють! Как все быстро прошло.

— Так ты не едешь? Твой брат хотел, чтобы ты поехал. Иначе бы он не позвонил.

— Да ты знаешь, почему он звонил? Я по пьяни отправил ему дурацкую открытку пять лет назад.

— Правда?

— Да. Нашел открытку с голыми бабами, танцующими вокруг открытого гроба аятоллы Хомейни.

— И почему ты ее отправил? Он что, помешан на политике?

— У него свое похоронное бюро.

— Похоже, ты поступил не очень умно.

— Возможно.

— Так значит, ты не едешь? К смертному одру собственной матери?

— Не говори так. А что, по-твоему, мне надо сделать?

— Здесь не может быть по-моему, Эрленд. Это же…

— В тех краях ценность человека определяется количеством людей, пришедших на похороны. Забитая до отказа церковь означает, что человека очень любили. Если я не приеду, меня все равно заметят…

— Положим, ее еще не хоронят. Или… счет идет на часы?

— Понятия не имею. Но если я полечу самолетом и сразу же вернусь назад, им будет о чем посудачить. Что даже я приехал. И потом, она в больнице. Так что мне не придется ехать к ним домой.

— Ничего не понимаю, родной. Как это связано? Чего ты хочешь? Оказывается, мы о многом не говорили…

— Да тут не о чем говорить! Ешь! Я испек хлеб! Скоро Рождество! У нас завтра большой рождественский прием! И, конечно, я никуда не полечу. Позвоню и узнаю, как она. Сегодня. Завтра. Сегодня начну готовить стол. А теперь поезжай на работу.

Значит, не случайно так вышло с единорогом. Это был знак. Очевидный знак. И это тревожное предчувствие сегодня ночью… Не бывает ничего случайного. Теперь надо как-то справиться с ситуацией, постараться устоять, и зачем только Маргидо ему позвонил? Как глупо, должен же он понимать, что новости от матери вовсе не заставят его немедленно бросить все дела и сорваться в Трондхейм, теперь-то, через двадцать лет. Наверняка позвонил его усовестить. Религиозный кретин, чего ему надо? Он только и может, что надеяться на Господа Бога, Иисуса Христа и Святой Дух и искать в этом успокоения.

У нее инсульт. Удар. Странное слово. Ее просто-напросто ударило. В голову. Не может говорить, сказал Маргидо, только лежит. Офф-лайн. Восемьдесят лет ей исполнилось. Восьмидесятилетняя старуха лежит в Региональной больнице в Трондхейме и она — его мать.