Тонкий шов - [3]

Звали его Малютка Джон, он был сирота. И вот такая кроха остался один в большом угольном городе с длинными серыми улицами, с торчащими трубами и домнами, подпиравшими ночное небо, словно огненные столбы. Вообще-то он не был совершенно одинок, его, что называется, приютило семейство Макналти — хозяйка, Мери, доводившаяся его матери двоюродной сестрой, женщина славная, но уж очень замученная — шестерых горлопанов подняла, и хозяин, с таким характером, что не приведи бог. Джозеф Макналти, он у домны был главный человек. Он когда не молчал, то кричал, и почти все наследники его были горластые — Нил, Мик, Нед, которому лучше было не попадать на зубок, Мэтью, Питер и, наконец, Патрик, но этот был тихий, и сердце у него было доброе. Народу полный дом, особенно когда сойдутся все мужчины — рослые, грубые. И Малютка Джон Макканн жил там на птичьих правах. Он был на побегушках, донашивал за другими рвань, зимой сидел подальше от очага, а летом — поближе, спал с краю постели. И на заводе к нему так же относились. Кроме Джона, все ребята неплохо устроились, а за него дядя Джозеф не хотел просить.

— Пусть катает тачку да двор метет, коли сам чуть больше веника, — говорил дядя Джозеф, не стесняясь, что мальчик сидит тут же.

— Да он расплавится, как сургуч, когда мы выпустим металл, — добавлял злой на язык Нед.

Малютка Джон отмалчивался, в голове всякое вертелось, он закрывался от всех книгой про королей и героев древней Ирландии. Ему бы кулак покрепче да меч поярче! Тетушка Мери поднимала на него глаза, жалела парнишку. И работница Нора взглядывала на него, жалела: она тоже была сирота и почти ровесница Джона. И как его не пожалеть? Унеси — принеси, под ногами не крутись — другого разговора он не слышал. От этих мужиков дом ходил ходуном, и Малютка Джон все больше уходил в свою скорлупу. Но жалость — она была горше ругани, затрещин и обид, потому что Малютка Джон был живой комок гордости. Просто не мог он с ними развязаться, и постоять за себя не мог. Оставалось одно — бежать.

Он взял с собой только свои деньги и смену носков. Скоро носки истерлись, ботинки развалились — ведь всю дорогу он шел пешком. Сначала он шел на юг, в Лондон, но какая-то сила все время сбивала его на запад, и он перевалил через лысые Пеннинские горы и потом шел уже только на запад — к Ирландскому морю. Чего он натерпелся в пути — всего не перескажешь. И в канавах спал под проливным дождем, и в самый солнцепек по горам карабкался. Раз его подвез в двуколке, запряженной пони, веселый толстяк, взявший, как он пояснил, прогуляться и подышать воздухом своего черного бойцового петуха. Другой раз попался конюх верхом на вороном гунтере,[4] следом шли еще шесть лошадей, и Малютка Джон выучился ездить без седла. В этой компании он и переплыл Ирландское море — присматривал за лошадьми, когда конюх уединялся с виски.

Он прошел всю Ирландию из конца в конец и пришел на родину своей матери. Вот какой он увидел ее впервые. Белая гора поднималась белыми террасами, а на них, словно яйца птицы Рух из «Синдбада-морехода», лежали огромные валуны. Гора сверкала на солнце, но настоящее сокровище была деревенька у ее подножия. Две дюжины домишек, крытых соломой, при каждом клочок земли, на нем только-только впору развернуться паре осликов и поприветствовать друг друга, задрав голову и крича по-дурному; высокие и густые боярышниковые изгороди летом рдеют цветками фуксий. Джон не мог глаз отвести от такой красоты: зеленая трава, в палисадниках враструску сушится шерсть, за белой стрелкой дороги море барашками набегает на золотые песчаные отмели. А какое небо! Синее-синее на горизонте, где оно встречается со светло-голубым морем. Все тамошние жители были Макканны, невеликие ростом, зато чудесные люди — стройные женщины, крепыши дети, литые, как сжатый кулак, широкоплечие мужчины. Родные приняли его сердечно, словоохотливые старухи много вспоминали про деда с бабкой и, особенно, про мать, упокой, господи, ее душу. А жизнь там была суровая. В домах — земляные полы. Работали с раннего утра до позднего вечера. Но Малютка Джон не роптал, потому что был с ними одного роду-племени, такой же проворный, а у дяди, у Черного Джеймса, — там не знали, куда его посадить. И можешь ты мне поверить? Он скучал! По жарким печам и людным улицам. Он даже скучал по горластому дяде и шестерым горластым братьям, особенно по доброму Патрику. По тете Мери он скучал и — странное дело! — по работнице Норе, которую едва замечал прежде, и та вряд ли обращала на него внимание, хотя за день раз тысячу прошмыгнет мимо. Выходит, она ему нравилась. И что-то еще не давало ему покоя, что-то, в спешке оставшееся несделанным.

И однажды он таки попрощался с родственниками, пожал руку Черному Джеймсу, дяде и ближайшему другу. Добряк сунул ему в ладонь соверен — на счастье. И с первыми лучами солнца Малютка Джон отправился в путь. От берега змейкой уползала в горные расселины белая пустынная дорога. Он миновал дом, где когда-то жил его отец, — стены упали, камин накренился. Напоследок он полюбовался на деревеньку, щеголявшую соломенными крышами, словно ниткой золотых бусин, потом повернул к востоку и пошел в далекий город, где были базар и железная дорога. По пути с ним произошли три случая. Он видел на вершине горы гордо застывшего оленя. Видел неподвижно повисшего в небе и потом молнией канувшего вниз огромного ястреба. И еще встретил землекопа. Смешной коротышка курил черную, в цвет его лица и рук, носогрейку, и взгляд у него был такой же острый, как лопата, которой он резал торф. Он рассказывал, иногда переходя на пение, о великих героях прошлого, о волшебных людях, об удивительных вещах, случившихся с ним самим. Он находил сокровища! Ветвистые лосиные рога. Кинжал и меч. Кожаный щит, рассыпавшийся у него в руках. Однажды в канаве, которую он отрыл рядом с ручьем, он извлек из песка лоскут материи — красной, прошитой желтой ниткой. Это, сказал он, кусок мантии древнего-древнего короля. «Поверишь? Только я положил этот обрывок в карман, как сразу подрос на десять футов, ей-богу!»— сказал землекоп. Расставшись с ним, Малютка Джон думал, как хорошо было бы сшить из такой замечательной материи костюм.