— А-а, это ты, — сказал я и повернулся уходить. Она взяла меня за руку и удержала.
— Дэнни, — сказала она, — не уходи. Прости, что так вышло, но я не могла иначе. Она бы меня до смерти избила. В прошлый раз я ходила с синяками несколько месяцев.
— В прошлый раз! — сказал я с упреком.
— А ничего не было, — сказала она. — Мы просто разговаривали. С тобой было совсем другое. У меня не было выхода.
— Хорошая слава пойдет про меня, — сказал я. — Завтра весь поселок будет знать. За всю жизнь не отмоешься.
— Бедняжка, — шепнула она. — Нашел чего бояться!
Она была слишком близко, чтобы сердиться на нее. Мы опустились на упругую траву и сквозь цветочное кружево смотрели на луну, пока ее не скрыла туча, и в этот раз нам не помешали. После того вечера я ни разу не был на ферме и больше не видел Дженни. Но я помню, как утром возвращался домой, отгулявший свою пасху, один-одинешенек под надзором звезд. Я не мог понять, откуда такое сиротство и почему на душе тоска. Уже подойдя к нашей двери, я глянул вверх, увидел размашистую россыпь Млечного Пути на небесном куполе и в приступе ярости и отчаяния понял свою беду.
Я уже не был одно целое с миром. Что-то треснуло, развалилась моя скорлупа. Все это случилось в один день, и я не знал, кого винить. Случилось — и все. Побили битчика, и на том с битками было покончено.
Когда мне было десять лет, мы побросали наш скарб на грузовичок и из богом забытой деревеньки перебрались в поселок, где были и центральная улица, и кино с музыкой из репродуктора, и даже плавательный бассейн, выложенный желтым кирпичом и бравший воду с рудниковой гидростанции. Бассейн сделал меня другим человеком.
В родной деревне я был левша на обе руки и хромал на обе ноги. Башка не работала. Я брел по жизни, как впотьмах, готовый каждую минуту на что-нибудь напороться. Даже отец, обычно такой душевный, и тот вышел из себя, когда за пару куропаток я прокатился на машине в деревушку у черта на куличках и едва приплелся домой. «У тебя на плечах не голова, а луковица», — кричал он.
Бассейн преобразил меня. Я поплыл с первого раза. Какое наслаждение — процеживать воду между пальцами и, расслабившись, плыть как облачко. Здесь была моя стихия, мне было тепло и покойно. И все получалось. Уже к концу первого года я проплыл двадцатипятиметровку под водой, выиграл юношеские соревнования брассом (троих лидеров, мухлевавших выгребом на боку, дисквалифицировали) и вдобавок с отличием подтвердил свидетельство спасателя на водах. В один вечер я стал знаменитостью. Сам тренер потрепал меня по плечу. «Не забывай, на что ты способен, — сказал он. — Грянет день, придет случай, когда от тебя будет зависеть чья-нибудь жизнь».
Вот эти слова меня и погубили. Я стал искать случая спасти кому-нибудь жизнь. Как спасатель-доброволец я имел свой участок: заполненная водой глиняная яма, шахтный водосборник и мельничная запруда на реке. Сев на велосипед, я на бешеной скорости объезжал свои места, благоразумно поддев плавки под брюки, и молил бога послать мне утопающего. Но бог не внимал.
Я спускал все свои карманные деньги, уезжая по воскресеньям на побережье. Перебросив через шею связанные ботинки, я мерил по песку милю за милей, готовый на любой крик моментально сбросить штаны. Но за все время мне попалась только девчонка, раскровенившая ногу, да и та предпочла бы умереть от кровотечения, чем дать пощупать пульс.
Я почти отчаялся. Меня поддерживало только свидетельство, помещенное отцом в красивую рамку и вывешенное на кухне. В зимние месяцы я частенько посматривал на него. И неутоленная жажда славы томила меня с прежней силой. Придет мой час, и я вытащу из воды двоих — нет, даже троих сразу, а потом покрою все рекорды, переплыв Канал.[7]
Наступило лето, бог, видать, образумился и решил вмешаться. Это случилось, помню, в субботу днем на глиняной яме. У дальнего берега плескался какой-то купальщик. Вдруг он издал пронзительный вопль и ушел под воду. В следующую секунду на рябой от солнца поверхности воды вновь появилась и заплясала, как репка, его голова с распяленным в неслышном крике ртом. Я нырнул, как был, в рубашке, успев краем глаза увидеть, что вдоль берега вовсю наддает кто-то еще. У того была плоская, как блин, красная морда, он до этого сидел и ковырял пальцы на ногах. Я мучаюсь с рубашкой — какая тут скорость? — а ковыряльщик шпарит по берегу.
И все же я поспел раньше. А потом все пошло неправильно. Утопающий вцепился в меня руками и ногами и потянул на дно. Он даже ударил меня, вынырнув в третий или четвертый раз, и я отвесил ему хорошую оплеуху. Он тут же обмяк. Я только успел перевернуть его лицом кверху, как в нескольких шагах от нас в воду ахнул ковыряльщик и протаранил меня. И еще ногой поддал. Потом спокойненько отобрал мою добычу и погреб с ней к берегу. Что самое обидное — он и за мной вернулся. «Держись, уже близко», — приговаривал он, буксируя меня к берегу. Там собрался народ. Смех, шуточки. Я тогда впервые испытал это чувство — ненависть.
Мокрую рубашку я приторочил к багажнику, прямо на тело натянул свитер и тихонько уехал. Согнувшись над рулем, я миль десять вымещал обиду на педалях, но обида так и не прошла. Много лет спустя я проболтался одному старикану врачу, пьянице и цинику, что мечтал хоть раз в жизни спасти кого-нибудь. «И сейчас мечтаете? — спросил он, насмешливо перекосив лицо. — А вам не приходило в голову, что, может быть, не всякая жизнь того стоит?»
