Тонкая нить - [31]

Сольвейг сказала Перу Гюнту: «Ты чудной песней сделал жизнь мою». Анна Андреевна Ахматова говорила, когда Бродского высылали за тунеядство: «Какую, однако ж, биографию они делают нашему рыжему!». Теперь-то я знаю, зачем так много мудрила со своей жизнью. Оказывается, я сама себе шила биографию, загодя лепя поэтическую легенду. Теперь, наконец, выстрелило висевшее на стене ружье. Понадобилось сначала прожить жизнь, прежде чем ее записывать. Но с последней страницею книги одна жизнь закончилась и началась вторая. Поезд привез из Сулы не того человека, который уезжал, и из зеркала на меня глядело новое лицо. У меня явилось новое дыханье, новое зренье и новое бодливое рвенье вовсевмешательства. Полезно, знаете ли, бывает поглядеть на себя пристально.

2

К Купавне мы подъехали при наступлении сумерек и на несколько лет ранее того времени, что было у нас на дворе при отъезде из Сулы. Свидетелем чуда был один лишь Сережка Камбаров – синеглазый кудрявый инородец с варварскими чертами лица и благородным строем мыслей. Он бродил, как медведь-шатун, движимый заботой об алкоголе насущном.

Непрестанные измененья алкогольной политики государства подорвали железное Сережкино здоровье. Он давно уж не надеялся на деньги, теряющие ценность и к тому же отбираемые женою, но работал соседям в долг. За водкой приходил потом по мере надобности, во все дома по очереди, как деревенский пастух. Сережка поглядел на меня без удивленья, но с укором. Черт поспешил ему навстречу из кармана моего и протянул невесть откуда взявшийся шкалик.

Вернувшись во время прошедшее, я вновь увидала палисадник своей только что купленной четвертушки дачи в первозданном виде плюшкинского сада. Вымахавшие кустарники образовали хитросплетение ветвей. Выкинули протуберанцы почище тех ведьминых метел, что бывают у мучимых городом сосен, летящих на чюрленисовский шабаш. Между ними путался радиопровод, протянутый от столба через мой палисадник к соседке Федоре. Незримые токи правды и неправды дремали в нем.

В полумраке палисадной кущи в мое отсутствие без зазрения совести резвился никогда не покидавший своего проданного владенья прежний хозяин моей четвертинки Юрий Александрович Шуман. В дом он мог проникать лишь через печную трубу, заслонка же печная была заперта снаружи. Теперь-то я понимаю, что печь мою он обжил еще при мне, благо топить ее я так и не выучилась. Она была сложная, с плитою и духовкой, из тех, при разжигании коих надо сначала сунуть зажженную бумагу в дымоход. Именно Шуман жалобно выл в печи моей по ночам, пугая Федору за тонкой перегородкой.

Иногда Шуман не по ошибке, но сознательно залетал в трубу Федоры – с целью попугать. Так случилось и в данном конкретном случае. Мы с Гоголем и всем его причтом подъезжали при последних проблесках долгого дня к моей поэтично-прозрачной калитке по подозрительно пустой улице Тургенева. Шуман как раз пролетал над моим палисадником верхом на некоем духовом инструменте, издавая при помощи его сомнительные звуки наподобие того дантовского дьявола и устремляясь в трубу Федоры. Та уж томилась дурным предчувствием, и из форточки ее долетали явственные стоны, производимые во сне.

Конечно же, Шуман не ожидал столь скорого и столь необычного моего возвращенья. Услыхав наше с Гоголем прибытие, он нервно обернулся, задергался и зацепился за радиопровод. Радио громко рявкнуло сразу из всех Федориных окон и не судом пошло передавать про свершившийся коммунистический переворот. В тую ж минуту из дома напротив с бетонными шарами на ограде вылетела на метле Анна Петровна и полетела вдоль улицы Тургенева, стучась в окна и крича: «Я снова депутат, я вас оповещаю!!!»

Шуман той порою спроворил где-то по соседству надувной шарик-колбасу, оседлал и туда же – понесся следом за Анной Петровной, вооружась выцветшим флагом из тех, что втыкали в флагштоки на поселковых домах по советским двунадесятым праздникам. Он неукоснительно приезжал в означенные дни и не без удовлетворенья вывешивал флаг в те годы, когда владел еще бедным сим приютом, но уж не пользовался им. Теперь же, в печи живучи, он это свое обыкновенье по соображениям конспирации с видимой досадою оставил и рад был дерзко возобновить на глазах моих. Музыкальный инструмент, на коем он прибыл не из хороших, я думаю, мест, прикинулся упавшей водосточной трубой. Произведенный же Шуманом переполох пришлось бы расхлебывать мне, кабы не Гоголь. Этот последний достал перо и бумагу из вместительной шкатулки, поглядел на усиливающееся беснованье пристально, и все стихло. Лишь ветер мел в сумерках серую пыль по асфальту.

Я вошла в дом, тогда как молчаливый мой вергилий пошел через дорогу переведаться с Анной Петровной. Шуман же в состоянии аффекта сумел открыть изнутри гребенкою печную заслонку. Высунувшись, он прежде всего сыграл на гребенке «Полет валькирий». Затем придирчиво оглядел комнату и спросил строго: «А где плетеная мебель? Где саксонский сервиз? Где полное собранье сочинений Толстого?» Я поняла, что все перечисленные Шуманом незнакомые мне предметы когда-то ранее существовали в этих стенах, и хотела с помощью черта отмотать время назад, чтобы утешить старика. Но он уж схватил кочергу и со словами «надо проучить» стал гоняться за мной сначала по дому, потом по палисаднику. Подпрыгнул, завис в воздухе, как Вацлав Нижинский. Снова задел за радиопровод, на этот раз кочергой. И все началось по новой: «Народные массы восторженно приветствуют приход к власти Геннадия Андреича Зюганова…»