Тони и Сьюзен - [47]

Успокойся, Тони, полегче. Дом был церковью, где он молил свои призраки излечить его душу. Священнодействие. Он положил книги на стол и пошел к полке в гостиной, где держал альбом с фотографиями. Молитвенник. Он откинулся в кресле и закрыл глаза. Живая картина. Она сидит на диване, он — в кресле, Хелен — на полу, опираясь на кофейный столик, и говорит:

— Правда? Не шутишь?

Урок библейской истории.

— Потом я стала думать, как так получается, что я каждый день разговариваю с ним, когда мы выходим с занятий, и вдруг поняла, что он меня дожидается, и взбудоражилась.

Хелен смеется.

— Вы как дети.

— Мы и были дети.

Предание:

— Твой отец — положительнейший из людей. Это кое-чего да стоит.

Хвала папе.

История. Исследовательский дух, хихиканье.

— Понимаете, о чем я? Совершенно невозможно представить вас влюбленными.

— Твой папа по-своему очень любящий человек. Тайна. Вопрос, который Хелен хотела задать, но на который не хотела знать ответа, — она никогда его не задавала, потому что не отвечать на него было таким же ответом, как ответить.

Обряд. В апреле год назад на велосипедах после обеда. Признаки наступления лета — бутоны, новые птицы. Дочь указывает путь, каждый вечер меняя маршрут, другие повороты в других кварталах. Папа едет последним, охраняет остальных на тихих улицах, ухо востро, когда мимо проезжает машина, напрягается, когда они выезжают на главную улицу между припаркованными и едущими машинами. Когда они возвращаются домой, уже темно. Теперь — мир, все опасности остались позади.

Положительнейший из людей, по-своему любящий, покупая кофе в кофейне, помахал Луизе Джермейн, сидевшей за столиком со студентом по имени Фрэнк Готорн. Этот Готорн ему не нравился, ему было неприятно видеть ее с ним, он подумал, как бы ей об этом сказать. У Фрэнка Готорна было сальное лицо и грязная борода, волосы спутанные и лохматые, глаза как у зверя в кустах, губы торчали из бороды, как лезущие из открытой раны внутренности. Он вспомнил о Готорновом деле со списыванием, замятом, чтобы не портить ему характеристику. И о случае с голубями: двое парней с бейсбольным мячом на склоне под окном кабинета Тони, тут же Готорн.

— Дай сюда, — кг говорит Готорн и с размаху швыряет мяч в стаю голубей, в кого бы попал — убил бы или покалечил.

Какая-то девушка возмущается:

— Не надо. Они мне нравятся.

— Они грязнее крыс, — говорит Готорн, добродетельный убийца.

В кофейне Тони Гастингс подумал, как бы предостеречь Луизу.

При следующей встрече он спросил об этом Франческу. Она улыбнулась.

— Чего ради? Если он гнида, она сама это поймет.

— Ты хочешь сказать, это не мое дело.

— Если только у тебя нет другого дела, о котором ты не говоришь.

Это было за ланчем. Он сказал:

— Я в последнее время раздражительный.

— Я заметила. Сделай одолжение, — сказала она. — Не связывайся с аспиранткой. Не нужно тебе это.

— А что мне нужно?

Какое-то время она на него смотрела. Взгляд стал долгим, это что-то означало. Серьезная, без улыбки, говорила голубыми глазами. Миг — и всё, она уже снова улыбалось своей обычной улыбкой частичного подразумевания, взвешенного соучастия. Он подумал: я что-то упустил. Мне только что сказали, а теперь поздно.

Но он регулярно ходил с нею на ланч в Преподавательский клуб. Ее взгляд, напоминающий и добрый. Он подумал: она мой единственный друг. Она помнила его прежним. Она знала, что он не хочет быть таким, как сейчас. Он смотрел на нее и думал: милая, красивая. И сказал:

— Сегодня четверг.

— И что?

— Ты днем свободна.

— Ну и?

Спагетти наматывались на ее вилку, она не смотрела ему в глаза. Подскок.

— Я могу тебя куда-нибудь свозить?

Рот подставился под спагетти, она стерла томатный соус со своего изящного рта.

— Куда?

— Куда угодно.

— Хорошо.

Ну вот. Они поехали на смотровую площадку над рекой, где были слышны грузовики под обрывом. Любовались видом возле другой машины с парой, любовавшейся видом, и он испытал паровое давление желания, подобного которому не испытывал девять месяцев, даже той ночью в Нью-Йорке.

Он поговорил о парниковом эффекте и глобальном потеплении, о наступающей пустыне под раковым солнцем. Понял, что заболтался. Что ей скучно. Он подумал: я больше не славный человек, и влечение ушло.

Он повез ее домой, думая, пригласит ли она его зайти, но она не пригласила. Она поблагодарила его за вечер, и он не увидел волшебства в ее обыденных глазах. Она пошла к дому, и навстречу ей вышла маленькая девочка.

Он рванул с места так, что завизжали колеса. Резко остановился на светофоре, потом устремился на перекресток. Он что-то чувствовал, что — не знал. Выехал на магистраль, обошел машину впереди, шмыгнул с одной полосы на другую и обратно. Загудел на машину посередине и погонял ее, пока та его не пропустила.

Когда наваждение прошло, он поехал домой и отдохнул в гостиной. Что это было? Лора так и не отпускает его? Кажется, тут другое. Как будто ему нужно совершить некий ритуал, чтобы вернуть Тони Тони. Он вообразил первобытного бога, кровожадное мужское начало.

Над этим образом он рассмеялся, но в смехе не было чувства, и через секунду пришла твердая убежденность в том, что ни за одной его мыслью нет никакого чувства. Он увидел все свое нынешнее поведение на экране, где свет выявлял пустоту. Его дикая езда час назад, демонстрация с целью скрыть то, чего в нем нет. Откровение ширилось, оно охватило прошлое, вплоть до самой катастрофы, и все там было подлог или подделка. Фальшивые, разыгранные чувства. Это его напугало — но не сама пустота, а что будет, если кто-нибудь проведает. Он подумал: об этом никто не должен знать. Это тайна. Ранним вечером в своем доме он поискал свою душу и увидел только белое безразличие под рассчитанными демонстрациями скорби, а когда они надоедали, то раздражения и гнева. Он признавал данные ему скорбью привилегии. Того же, что он всех одурачил, никто не знал. Он был искусственный человек, сфабрикованный из жестов.