Томирис - [39]

А положение? Искусственное возвышение не принесло Бахтияру ни авторитета, ни уважения. Вожди говорят с ним нехотя, цедя слова сквозь зубы. Но если они из-за политики все-таки снисходят до разговора с фаворитом, то рядовые мас-сагеты, оскорбленные за своего любимца Рустама, открыто выражали свое глубокое презрение к любовнику царицы, обидно окрестив его "кобельком". Почтение к царскому имени вызывало стремление обелить царицу, и поэтому массагеты взвалили всю вину на "коварного" соблазнителя и только в нем видели причину отчуждения любящих супругов. Бывшие товарищи, неожиданно ставшие подчиненными, тоже испытывали к выскочке неприязнь, к которой примешивались и острая зависть, и обида за Фархада, настоящего отца-командира, переведенного из-за этого сопляка в тысячники.

Томирис, вероятно, и сама чувствовала, что поступила несправедливо с преданным служакой, храбрым воином, сподвижником ее отца, и поэтому стала очень внимательной и ласковой со старым воином, вызывая этим досаду Бахтияра. Бахтияр плевал бы на все эти пересуды, будь в его руках реальная власть. Уж он-то заставил бы себя если не уважать, то бояться! Но как раз власти-то и не было. В Томирис удивительным образом уживались две натуры. Одна — страстная, нежная. Другая — холодная, надменная. Ночью, уходя от любовницы, Бахтияр еще ошущал на теле горячие ласки, на губах пылкие поцелуи, уносил в памяти любящую, покорную, белотелую золотоволосую женщину, а утром, являясь с рапортом, видел перед собой царицу — властную, нетерпимую к малейшей фамильярности. И он робел перед ней, и та, ночная, казалась ему сновидением. Он догадывался, что и начальником гвардии она сделала его лишь потому? что командир "бешеных" имел доступ к царице в любое время дня и ночи.

Бахтияр заскрежетал зубами, вспоминая, как унизительно пресекла Томирис его попытку вмешаться в дела царства, ког-г да он по наивности посчитал себя равным ей. В первый раз — это было в начале их связи — она мягко остановила его, во второй же раз оборвала обидно-грубым окриком. Но теперь Бахтияр был уже другим, дразнящая близость власти вытеснила кз сердца добро и благородство. Он напоминал пса, рвущегося в исступлении к заманчиво-жирной и сладкой кости, но не достающего из-за слишком короткой привязи.

В его душе копилась злоба.

* * *

Рождение Спаргаписа отметили пышно. Явился и Рустам, нарушавший свое уединение лишь для редких Великих Советов вождей и старейшин. Он наклонился над новорожденным и в настороженной тишине долго всматривался в лицо младенца, затем, сняв с шеи тяжелую золотую гривну с изображением, грифона, распростершего крылья, грозно раскрывшего клюв и растопырившего острые когти,— фамильный знак царей тиграхаудов,— осторожно положил на край колыбели. Томирис облегченно перевела дух. Она была тронута. Под сверлящим взглядом потемневшего, как туча, Бахтияра Рустам прошел и сел на почетное место, рядом с царицей. Гости *; впились глазами в супругов, но Томирис и Рустам вели себя * спокойно, дружелюбно перебрасываясь словами.

* * *

Рустам сидел, обнаженный по пояс, и, напружинившись, сгибал тугой лук, чтобы накинуть тетиву. Могучие мускулы вздулись до чудовищной величины. Но что-то вдруг отвлекло его внимание. Он бросил взгляд на выход. Полог слегка колебался. Вдруг из-под него высунулась крошечная ручонка, затем показалась и голова. Рустам не улыбнулся. Они пытливо уставились друг на друга. Ребенок, упершись одной рукой в землю, оторвал другую, и она повисла в воздухе. В этой позе он удивительно напоминал щенка в стойке. Рустам вытянул свои ручищи и, сгибая-разгибая пальцы, поманил. Крошечный человечек быстро двинулся к великану. Крепко ухватившись за штанину, привстал и опять уставился голубыми глазенками в обросшее бородой лицо. Помедлил. Поднял вверх свободную ручонку и сделал несколько хватательных движений. Ребенок требовал: "Возьми на руки!". Рустам опасливо посмотрел на свои лапищи и, затаив дыхание, осторожно, словно хрупкую яичную скорлупу, обхватил ими тельце малыша и поднял к своему лицу. Ноздри защекотал невыразимо родной запах человеческого детеныша. Спаргапис вдруг схватил Рустама за нос и заулыбался. Одиноко торчал во рту беленький, неровный зубик. Рустам был сражен.

* * *

Спаргапис упрямо, при первой же возможности, устремлялся к юрте Рустама. Вначале пытались остановить, удержать, но малыш поднимал такой вой, закатывался, синел, задыхался, и добился своего. Его оставили в покое.

* * *

Томирис ревновала. Не потому, что страстно любила своего сына, нет, материнская любовь не сразу родилась в сердце юной женщины, притом в сердце, целиком заполненном Бах-тияром — первой любовью, но странная привязанность сына к Рустаму, словно укор, вызывала неприятное чувство вины перед покинутым мужем. Привыкшая к первенству во всем, она начала борьбу за Спаргаписа, стала неистовее в ласках, и природа восторжествовала, в ее сердце вспыхнула слепая материнская любовь. Спаргапис боготворил мать, но в своей привязанности к Рустаму был стоек и постоянен.

Их часто видели вместе, но редко слышали их разговор. Рустам и раньше не отличался многословием теперь же и вовсе стал молчуном. И что удивительно, юный, порывистый Спаргапис беспрекословно подчинялся Рустаму. Это была крепкая немногословная мужская дружба. Замолкли злые языки. Кочевники верили в зов крови. Спаргапис выбрал себе отца.