Томас Эдвард Лоуренс - биография - [2]

Зато книга честна и ярка. У Лоуренса потрясающий дар писателя-живописца. Многоцветие Аравии он передает настолько впечатляюще, что человеку с мало-мальски развитым воображением будет несложно и увидеть синеватые в сумерках провалы аравийских вади, и ощутить напряжение человека, замершего над взрывателем в ожидании гулкого пыхтения турецкого паровоза. По прочтении этой книги остается впечатление, что и тебе довелось доставать воду для верблюдов из глубоких, наполовину пересохших колодцев или же лежать всю ночь на животе, чтобы чувство голода было не таким сильным.

Художественный дар Лоуренса близок по своей страстности и характеру увлеченности изображаемым дару Редьярда Киплинга, особенно проявившемуся в романе последнего "Ким (Шпион)". Такие люди, как Киплинг и Лоуренс, могли появиться лишь на той зыбкой, неустойчивой границе между Европой и Азией, которая сложилась в конце XIX столетия. Лоуренс любил Аравию настолько, что, казалось, готов был перевоплотиться в араба; по крайней мере, не раз европейцы или турки принимали его за араба. Однако при всем этом любовь его была любовью именно западного человека. Он обожал Восток из идеи. Он видел здесь ту мудрость, то отношение к жизни, которое для арабов было само собой разумеющимся, над которым они даже не задумывались. Поэтому глубину восприятия мира восточным человеком Лоуренс постигал как европеец, что-то интуитивно прозревая, что-то придумывая сам. В результате и для самих арабов он оставался загадочной фигурой: сказочным "принцем из Мекки", чьи мотивы поступков мотивы европейца - для большинства из них были непонятны.

Не менее страстно, чем простоту и глубину Востока, Лоуренс любил технику. Он осваивал ее столь же увлеченно, как и душу Аравии. Техника для Лоуренса была не средством достижения комфорта, а чудесной силой, немного чужой, своенравной, как животное, зато дающей человеку удивительное ощущение сверхъестественных способностей - быстрого передвижения, полета в воздухе, неуязвимости для оружия врага. С авиацией и бронеавтомобилями он познакомился как раз в 1916 - 1918 годах, причем мог наглядно оценить, сколь много преимуществ англичане получили благодаря своей технической оснащенности.

Вообще военные действия в аравийской и сирийской пустынях приобрели в это время фантастический вид. Против турецких и германских войск здесь сражались орды диких, полуголых, разномастно вооруженных арабов, которых поддерживали бронеавтомобили и аэропланы англичан. Нигде и никогда, пожалуй, война технологическая не объединялась до такой степени с войной древней, священной, одушевленной религиозным пылом и чувством кровной мести. Вожди средневековых армий, передвигающиеся на "роллс-ройсах" и истребителях "бристоль"... Вооруженные пиками и кинжалами арабы, использовавшие для отражения атак пулеметы Льюиса и минометы... Вычурная экзотика этой войны напоминает антураж фантастического романа - за тем только исключением, что все события, изображенные в настоящей книге, - правда.

Чтобы было понятно, почему Лоуренс стал культовой фигурой 20 - 30-х годов, нужно вспомнить и Первую мировую войну, на фоне которой протекли самые яркие годы его жизни.

Окопная бойня 1914 - 1918 годов, это массовое самоубийство богатейших европейских наций, осуществлявшееся на сравнительно небольшой территории севера Франции, северо-востока Италии и запада тогдашней Российской империи, кажется порой верхом механической бессмысленности. Сотни тысяч жизней уносили безымянные холмы и ложбины, за обладание которыми невиданные доселе армии вели многомесячные сражения. Когда война на сокрушение превратилась в войну на истощение, начался военный абсурд. Наступали, чтобы измотать противника. Оборонялись, чтобы разгромить. Успешные прорывы стали своеобразным "моветоном", ибо их последствия отыгрывались в первую очередь на победителе. Когда Брусилов в 1916 году совершил свой знаменитый прорыв на Юго-Западном фронте, в германском Генеральном штабе пришли к выводу, что потери, понесенные русскими армиями ради стокилометрового продвижения в Галиции и на Волыни, обернутся для России социальными катаклизмами. Действительно, Брусиловский прорыв надорвал русскую армию, только-только восстановленную после поражений 1915 года. А что произошло в феврале и октябре 1917-го, известно всем.

Техника уверенно проникла в армии, но это была еще не современная техника мгновенного действия, а тяжелая, неповоротливая, окопная техника, рассчитанная на планомерное массовое убийство. Спустя каких-то двадцать пять лет немецкие, английские, советские танковые дивизии и армии вернут в военные действия маневр, волю и полководческий гений. В Первую же мировую войну даже танки, собиравшиеся порой в невообразимые армады, были лишь подспорьем для неторопливого позиционного упорства.

Никто не сомневается во множестве случаев героизма и высокого самоотвержения, которыми была насыщена история этого окопного Армагеддона. Но позиционная война в Европе оставляла мало места воле, предприимчивости и гению. Техника обладает свойством подавлять волю.

Однако война велась не только в Европе. Бои шли и в немецких колониях, особенно многочисленных на Африканском континенте и в Азиатской Турции, чьи владения охватывали тогда большую часть Ближнего Востока. Здесь не было такого количества "пушечного мяса", зато ценился "человеческий материал" - воинский навык и самостоятельность в принятии решения. Вместо войны масс шла война героев.