Тома-Ягненок - [22]

Тома Трюбле, слушая их, казалось, не сердился. Однако же, он не ответил ни слова ни тому, ни другому. И оба, обеспокоенные таким молчанием, скоро начали запинаться и, наконец, умолкли.

Тогда Трюбле, взглянув на них, спросил:

— Это все? — Они утвердительно кивнули головой, испытывая все больший страх, и не без основания.

Не без основания! Ибо Тома, не шелохнувшись ни вправо, ни влево, обеими руками взялся за рукоятки обоих пистолетов, заложенных у него за поясом. И вдруг, выхватив их разом и направив в обе стороны, он выстрелил из них обоих так быстро, что послышался один лишь звук, и так метко, что оба матроса с раздробленными черепами упали.

Тогда Тома Трюбле, скрестив руки, отступил к груде коек и, опершись на нее, повернулся лицом к своему экипажу. Никто не шелохнулся, и все смотрели на него с ужасом. Он вскричал:

— Ребята! Я убил двоих! Я убью и двадцать, и сорок! Но знайте, что пока я жив, я не потерплю на своем судне ни одного смутьяна! Мой пистолет не погрешит против всех, кто погрешит против меня. Все по местам! А что до раздела добычи, то я один над ней хозяин и сам решу, как мне заблагорассудится.

Оба трупа валялись в крови. Он указал на них пальцем.

— Эту падаль сейчас же повесить за шеи к реям! Так каждый узнает мой суд, скорый и справедливый. Ступайте!

Матросы не стали мешкать.

Тома Трюбле, оставшись один на палубе, поднял сначала глаза, чтобы самому посмотреть на то, что он назвал скорым и справедливым судом. В таком положении и застал его Луи Геноле, в свою очередь возвратившийся с призового судна, на котором сменил, как должно, команду.

Гнев Тома походил на те спокойные реки, уровень которых поднимается понемногу, незаметно для глаз, и которые, однако же, вздуваются сильнее, чем стремительные потоки, и, наконец, разливаются с большей яростью и заполняют землю широко и надолго. Так и теперь, гнев Тома Трюбле продолжал усиливаться и расти, хотя всякий признак мятежа уже испарился. И когда Луи Геноле, подойдя к нему, счел наилучшим выразить свое одобрение словами:

— Конечно, ты правильно поступил!

Тома ответил ему только каким-то глухим рычаньем:

— Молчи!

И помощник замер рядом с капитаном, не смея дышать. Лишь спустя долгий промежуток времени, Тома, обуздав свою ярость, смог произнести несколько слов, обращаясь к Лук

— Как ты думаешь? Не лучше ли было бы повесить их дюжину?

— Брось! — сказал Луи. — У нас всего-то сто человек. К тому же они храбро сражались сегодня и заслуживают снисхождения. Не забудь, что они бунтовали не против тебя.

— Черт возьми! — закричал Трюбле, — Если бы это когда-нибудь случилось, то я бы вот этой самой рукой поджег бы крюйт-камеру.

— Ладно! — одобрил Геноле спокойно. — Однако же, как ты решил относительно раздела добычи? Видишь, флибустьер подымает паруса и направляется сюда.

Он прибавил сквозь зубы:

— Я говорил, что этот паршивец принесет нам несчастье!

Он перекрестился. Тома Трюбле размышлял.

— Относительно раздела добычи вот как, — сказал он наконец. — Она нам одним принадлежит, так как мы одни ее добыли. Но, с другой стороны, Краснобородый нами руководил в этом деле и должен быть за это вознагражден. Поэтому вот как я поступлю: одну треть этого серебра мы оставим нашему судовладельцу, одну треть нашему поставщику, рассчитав, сколько мы истратили в Тортуге и в других местах. Остающаяся треть — треть наша с тобой и наших людей; из нее я оставлю только твою и мою долю, а все остальное отдам англичанину вместе с самой паташей в придачу. Это ему будет хорошей платой за труды, а нашим ребятам хорошим наказанием за их мятеж. Поэтому, если хотят разбогатеть, им надо будет еще посражаться.

Так и было сделано, как сказал Тома Трюбле. И никто не посмел ворчать на «Горностае». Все прочие немало восхищались. Эдуард Бонни, по прозванию Краснобородый, довольный своей долей, повсюду расточал похвалы малуанцам, а больше всего их начальнику. Вся Флибуста узнала об этом деле. И с этого дня началась великая слава Тома Трюбле, которая скоро распространилась на все Антиллы.

V

За один этот 1672 год «Горностай», крейсируя туда и сюда по всем вест-индским водам, не без пользы для себя захватил четыре голландских коммерческих корабля, а именно: «Крокодила», груженного какао, захваченного у побережья Курасао, «Мозу», полную кружев и других изделий, которую он захватил, когда она шла из Нидерландов, «Драка», возвращавшегося в Роттердам и попавшегося Тома Трюбле недалеко от Пуэрто-Рико, и «Мартена Харпетсзона Тромпа», который принужден был спустить флаг ближе, чем в миле от острова Орубо, где он, конечно, мог бы найти поддержку, так как этот остров принадлежал Соединенным Провинциям. Впрочем, надо признать, что на двух последних кораблях добыча была невелика. Но «Горностаю» больше посчастливилось при захвате пяти испанских кораблей. Он захватил: «Город Кадикса», полный табаку и серой амбры, который всего три дня как отошел от Сан-Франциско на Кампече и проходил Флоридским проливом; «Дорадо», представлявший собой просто большую баржу, но сильно нагруженную кошенилью, ценным и негромоздким товаром; «Милость Божию», вышедшую из Испанской Малаги и везшую в изобилии андалузские вина и всякого рода материи в Сан-Кристабаль де ла Гавана; «Эспаду», груженную ценным лесом, а также имевшую некоторый запас серебра в слитках, добытого в мексиканских рудниках; и, чтобы закончить самым лучшим, — «Армадилью», — фрегат, вооруженный двадцатью четырьмя пушками и защищавший в устье реки Ача четырнадцать баркасов, ловивших жемчуг, которым Тома Трюбле также завладел. Действительно, добыча жемчуга была здесь очень велика; испанцы разрабатывают этот промысел с помощью индейцев-водолазов, которые находятся у них в рабстве, и добычу свозят в Картахену Индийскую. Промысел этот длится с октября по март, так как в эти зимние месяцы ветры и течения слабеют на всем этом побережье. Вот почему Тома Трюбле поторопился напасть на «Армадилью»в феврале, к концу ловли. И, таким образом, досталось ему много жемчуга: несколько мер маленьких жемчужин и не так много крупных, но в достаточном количестве, чтобы составить весьма значительное состояние. Когда «Горностай», после такой удачи, возвратился к Тортуге, многие были восхищены, и больше всех господин д'Ожерон, губернатор. Он сам, впрочем, находил в этом свою выгоду, так как, выдав кораблю одно из каперских свидетельств, он получал Причитающуюся ему долю добычи.