Том 9. Учитель музыки - [9]

«Может, на следующий год мода выйдет на такие халаты!» – стал я утешать себя и решил до весны дождаться, а пока что оставил пальто на вешалке висеть.

Приехал из Coppet Шестов²¹: Шестов в Coppet на Lac Léman в Швейцарии жил, а в Петербург приезжал свои книги устраивать. Нарочно обрядился я в мой парижский «автомобиль», думаю, вот удивлю! А он нисколечко не удивился.

– Откуда, – говорит, – покойницкое?

– Какое покойницкое?

Я рассказал ему всю историю, как и где купил;

– От Сен-Сюльписа рукой подать.

– Ну, конечно! – смеется.

Нет, думаю, он нарочно, просто завидует – пальто замечательное: березовый лист со снежинкой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И завелась у нас моль в доме. И чем я ни травил ее – вывести не могу. Уж я и к профессору физики обращался – дал он мне каких-то синеньких камушек, разложил я камушки по всем углам, но и камушки не помогают. Все ее больше и больше. Каюсь, погрешил на соседа, на физика. «От него, – думаю, – никто, как он разводит!» А навела меня на эти мысли моя же собственная неосторожность: как-то рассказал я ему, будто, если собрать несколько десятков моли и послать в Китай, обязательно выдадут фарфоровую китайскую вазу. А вскоре замечаю, как вечерами, нарядившись в майский костюм – тепло: паровое отопление! – ходит сосед по комнатам с сачком и моль ловит. Да, погрешил тогда на профессора. А моли – тучи летят! Что делать? И взялся я за вещи: пересмотрю, думаю, все, не найду ли гнездо, тут ей и конец будет. И все пересмотрел, все старье, а гнезда нет нигде. А как дошла очередь до пальто, распахнул я свой парижский «автомобиль», а на нем – живого места нет, одна моль – и ползет и скачет и, Бог знает что, моль на моли, да все крупная, раздавишь, как маслом мазнешь.

В первый весенний теплый день пошел я на Гороховую и купил себе самое простое летнее пальто.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Оказион! – подхватил Корнетов и взялся за всякие варенухи и прохладительные сласти: прохладиться не мешало.

– А со мной был такой оказион, – сказал прокурор Жижин и улыбнулся своим мертвецким оскалом.

Корнетов так и сиял весь от удовольствия – еще бы, на вечер не пожалуешься и Ивановну нечего звать о колдунах рассказывать.

3. Погасили

Читал я в газетах, как мальчишку какого-то, Петьку «погасили»: был на свете Петька и вот не стало, и хоть и жив он живехонек и вихры торчат по-прежнему, а уж нет его – «погасили»!

Скажу кратко, как это все вышло и что это такое «погасить».

У Петьки мать прачка Марья, по стиркам ходит. Идет она раз вечером к себе на Карповку, а на берегу у моста народ. И как увидели ее, кричат: «Твоего выловили, утоп!» Ну, поплакала, потужила, да видно уж судьба, и похоронили мальчишку – разговаривать много не будут, живо схоронят! А так дня через три к ночи и является Петька – экий, сбежал на тот свет за счастьем, да чего-то вернулся! Тут-то и начинаются Петькины мытарства. Повела его Марья к сапожнику, думала по сапожному мастерству определить. И сапожник принять Петьку не отказывается, только давай метрику. Марья к дьякону. А дьякон-то уж отметил в церковных книгах, что Петька помер, и никакой метрики выдать не может. «Я, – говорит, – его погасил». Так и «погасили» Петьку, и ходу ему никакого.

Про эту историю я как вычитал в газете и очень меня тогда растрогало: я себе все представлял этого бродячего «погашенного» Петьку среди нас «не погашенных», и мне очень было его жалко. Потом я позабыл о Петьке. И вот вспомнил. А вспомнил я Петьку при обстоятельствах самых плачевных – в жандармской дежурной в Вержболове.

Возвращался я домой в Россию. В первый раз я был за границей. Не малого труда стоила мне поездка, но жалеть не пожалел. От всего не нашего был я тогда в восторге – все мне показалось там и бело и хорошо и благодатно: какую крепкую церковь построили они себе каменную, воистину: «врата адовы не одолеют!» – прямо по колокольчику доведет до врат небесных; а какие мудрецы и ученые жили на их земле и великие духовидцы, воистину: Фаворский неизреченный свет въявь видели; да и в житейском обиходе чего только не повыдумано, ну, клопа, нашего доморощенного, паром у себя вывели и разве что так последыши остались, в Париже; а как трудятся – по-лошадиному, и не без проку!

И вот, увидев у них только одну белизну, одну чистоту, одну благодать, я был от всего в восторге, и все-таки с неменьшим восхищением подъезжал я к нашей земле: ну, какая ни есть, а своя, и пусть мы раздорны и разбродны и несуразны – выгоды своей частенько, хоть и под носом она, не замечаем, мимо прем, и обойти нас не так уж трудно, пускай это все так, но ведь и у нас тоже старцы по лесам не перевелись тоже «Фаворские» и есть русские «мощи» – памятник русских людей, потрудившихся для создания России, и баня у нас есть…, а порядку и мы научимся,²² безобразничать и нынче не очень ловко становится, и не так уж мы все ленивы и сиволапы, как сами о себе на весь мир протрубили, а что если на вокзал за два часа забираемся, то, ей-Богу, это везде, это и в самых первых городах Европы, все равно, как и везде, поезда опаздывают!

С нетерпеливым чувством подъезжал я к границе – к России, лучше которой на всем свете ничего для меня нет.