Том 9. Рассказы. Капкан - [36]

И все же, просыпаясь утром, Сидни ни разу не испытал радостного волнения при мысли о том, что он будет целый божий день стоять, согнувшись над зубоврачебным креслом.

Через три года у них уже было двое детей. Квартирная плата и счета из бакалейной лавки начали их тревожить, и Сидни стал значительно покладистее, чем раньше, с капризными пациентами. Его широкие плечи ссутулились, он научился говорить кротко: «Хорошо, миссис Сломберг, я постараюсь подогнать так, чтобы вы остались довольны», а иногда, разговаривая, он нервно постукивал толстыми пальцами по подбородку. И уже не презрение, как прежде, а зависть возбуждали в нем те из его товарищей по зубоврачебной школе, которые мало смыслили в своем деле, зато отлично одевались и умели очаровать пациента приятным обращением. Они разбогатели, пооткрывали роскошные зубоврачебные кабинеты с мягкой мебелью в приемной, а Сидни работал там же, где прежде, один, без помощника, и невзрачный дом, в котором он снимал помещение, как-то затерялся среди выстроенных вокруг него шестиэтажных, отделанных мрамором громадин из светлого кирпича.

Сынишке Робу исполнилось восемь лет, а дочке Уиллабетт — шесть, и теперь Мэйбел пилила Сидни за то, что дети не так хорошо одеты, как их нарядные товарищи и подружки по школе.

Его бормашина — еще с ножной педалью — совсем износилась. Рукава у Сидни всегда лоснились. А в начале осени умер его отец.

Прощаясь с сыном, Уильям прошептал:

— Ты был хорошим, послушным сыном, Сид. Теперь ты понимаешь, почему я не разрешил тебе стать простым фермером, а дал возможность получить образование. Мэйбел не ахти из какой семьи, но она бойкая, толковая девочка, она не даст тебе зевать. Может быть, твой сын будет знаменитым хирургом или крупным банкиром. Не пускай его к нашей вермонтской родне: ни к чему эти люди не стремятся. Грудь очень давит! Да благословит тебя бог, Сид!

Сидни был единственным наследником. Когда в кабинете скромного бруклинского нотариуса вскрыли и прочли завещание, Сидни услышал, к своему изумлению, что прадедовская ферма, оказывается, принадлежала отцу, а, следовательно, теперь принадлежит ему! Глухо тлевшее воображение Сидни вспыхнуло. Его растрогала мысль, что нелюбовь отца к ферме была притворной, что на самом деле он хранил память о ней и хотел, чтобы она перешла к сыну. Только позже Сидни узнал от дяди Роба, что, когда дед умер, Уильяму, как старшему сыну, был предоставлен выбор: либо ферма, либо половина стоимости земли, — и Уильям предпочел взять ферму, чтобы Сидни туда не было дороги. Он боялся, что, если она достанется братьям, они с удовольствием примут Сидни в компаньоны, пока он еще не успел привыкнуть к профессии зубного врача. Но в последние годы Уильям, должно быть, считал, что Сидни надежно приобщен к цивилизации и крепко скован. Кроме фермы, Сидни получил по завещанию около трех тысяч долларов, и это было все, потому что дом в Бруклине оказался заложенным.

Тут же, в кабинете нотариуса, пока тот бубнил никому не нужные советы, ликующий Сидни решил переехать в деревню. У арендатора фермы — его фермы! — через два месяца истекает срок аренды. Сидни сразу и возьмется за дело. На три тысячи долларов можно купить добрый десяток коров, сепаратор, трактор, небольшой грузовик и отремонтировать старые постройки, чтобы они простояли еще несколько лет. Ремонтировать он будет сам! Сидни невольно размял руки, стосковавшиеся по молотку и лому.

Выйдя в приемную, Мэйбел радостно защебетала:

— Правда, замеч… Ах, Сид, ты же знаешь, как я жалею, что твой отец скончался, но ведь правда чудесно получается! Ферма стоит, наверно, не меньше четырех тысяч. Мы все хорошо обдумаем, не будем сорить деньгами, как другие. Все семь тысяч долларов вложим в какое-нибудь дело, это даст нам триста пятьдесят долларов в год. Подумай, иметь дополнительно целый доллар в день! Ты сможешь купить выходной костюм, а я, наконец, сошью себе несколько приличных вечерних платьев, и Робу сделаем новый костюмчик, не откладывая. Когда ты можешь получить деньги? Он не сказал? Я видела чудесные туфельки и платьица для девочек… Потом купим приличный ломберный столик, наш старый весь расшатался, а еще…

Спускаясь по лестнице под ее несмолкаемую болтовню, Сидни думал с тоской: нужно не его красноречие, чтобы заставить Мэйбел полюбить землю, жизнь среди природы. Он боялся ее, как раньше боялся отца.

— Вон напротив аптека. Зайдем, выпьем чего-нибудь освежающего, — сказал он ласково. — Уф! Сентябрь, а такая жара! На ферме сейчас прохладно, деревья уже начали желтеть. Листья до чего красивые — желтые, красные!

— Ах, опять ты со своей противной фермой! — Но говорила она не сердито: очень уж была довольна.

Они сидели за ярко-красным столиком, поставив перед собой бокалы с ярким, весело подцвеченным напитком. Но, в сущности, местом действия должен был бы служить старинный замок, в полночь, при вспышках зловещих молний и завывании бури, потому что веселая, красочная сценка внезапно обернулась мрачной трагедией.

Уговаривать Мэйбел бесполезно. Ей не понять, что он томится, как в тюрьме, в четырех стенах своего кабинета. Она скажет: «Ну что ты! Ты встречаешься с приятными, интересными людьми, а вот я действительно сижу в четырех стенах», — и ей в голову не придет, что ему не нужны никакие приятные, интересные люди. Ему нужна тишина, запах земли! Но Мэйбел, как раньше отец, подчиняла его своей воле. Только силой можно разомкнуть эти тиски. Устремив взгляд на пестрый мраморный прилавок, он заговорил ласково, но заговорил твердо: