Том 9. Письма 1915-1968 - [35]

Здесь за Камой, в Усолье (2 кил. отсюда) есть музей Соликамского края. На днях съезжу туда (если не будет ледохода). В Усолье ходит паром. Целую. Пиши. Как Дим с детским садом?

Кот.

Коричневая рубаха очень хороша, — в белых здесь ходить невозможно, — дым лежит над строительством тучами.

Е. С. ЗАГОРСКОЙ-ПАУСТОВСКОЙ

7 ноября 1931 г. Березники

Крол, до сих пор от тебя нет писем. В дальнейшем пиши или до востребования, или так: Березники, Уральской области, Ленинская ул. Гостиница № 4, комната 6. По этому адресу письма доставляют хорошо.

Очень стосковался без тебя и без Димушки, но, несмотря на здешнюю трудную жизнь, я очень доволен поездкой. Здесь вплотную входишь в современность и встречаешь много новых и интересных людей — химиков, инженеров, монтеров…

Письмо это повезет в Москву Костерин — корреспондент «Известий» — очень милый человек. Позвони ему по телефону 34–62 (дом) или в редакцию 2-52-53, и он тебе расскажет о Березниках подробно. В последние дни мы с ним работали вместе.

После морозов опять тепло, дожди и вечный сумрак. Я втягиваюсь постепенно в жизнь стройки и уже разбираюсь во всяческих химических процессах, газгольдерах, давлениях пара и т. под.

Числа 12-го поеду на 2–3 дня в Соликамск.

Димушка-Передимушка почему ни ты, ни мама ничего мне не пишете. Здесь для тебя было бы очень интересно, только маленьких на завод не пускают. Вчера ночью я был, когда пускали на электростанции громадные как семиэтажные дома паровые котлы — такие, как на «Титанике». Котлы заводили англичане, был такой гул и гром от пара, что англичане отдавали команду свистками, — закладывали два пальца в рот и пронзительно свистели. Если такой котел взорвется, то разрушит все вокруг на несколько верст. Лошади и коровы здесь маленькие и мохнатые, как овцы, дни очень короткие — когда ты идешь в детский сад, здесь еще совсем темно.

Слушайся мамы, не ссорься с ней и напиши мне письмо. Целую тебя крепко.

Папа.

Медведи меня не съедят потому, что они очень боятся завода и ходят кругом за несколько верст и рычат.

Е. С. ЗАГОРСКОЙ-ПАУСТОВСКОЙ

28 ноября 1931 г. Березники

Только что получил твое первое письмо. Глупый родной мой, единственный Крол — неужели ты думаешь, что в «здравом уме и твердой памяти» я мог бы сказать ту ужасающую нелепость и ложь, которую я сказал перед отъездом. Первый раз в жизни я читал твое письмо и плакал — не от слабости, а от страшного волнения, от сознания исключительной любви к тебе и Димушке, от сознания огромной ответственности за то, чтобы будущим творчеством и всей будущей жизнью оправдать твои тревоги и действительно прийти к величайшему счастью. Я знаю, что это будет, — как писатель я рос очень медленно и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи, я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелегко — после весенней поездки я чувствовал себя, как писатель, мертвецом — новое пугало меня, давило, и я не знал никаких путей, чтобы вложить в него весь тот блеск, который я чувствую и знаю в себе. Мне казалось, что как писатель современности, как писатель новых поколений — я ничто, я кончен, мой удел — более или менее удачное эпигонство. Так было в Москве после поездки — в Ливнах я старался ни о чем не думать — так я чувствовал себя то недолгое время в Москве, между приездом из Ливен и Березниками. Я не бежал из Москвы, но оставаться в Москве было немыслимо, бесплодно, нужен был толчок, чтобы наконец произошла кристаллизация.

Нужно было то, что здесь химики зовут «катализом», — это вещество, состав которого держится в величайшем секрете. Смешивают несколько мутных газов, давят их в насосах, мнут паром, гоняют по трубам — газ остается все таким же мутным. Потом его пропускают через трубы, где лежит «катализ», и из труб льется чистая, необыкновенно прозрачная, пахнущая снегом и морем жидкость. «Катализ» превращает грязные газы в голубоватую сверкающую жидкость. Так было и со мной. Из всей душевной мути, из бабьего моего и мелкого раздражения, заставляющего говорить тебе отвратительные вещи, которые я тут же забывал, из неверия в себя, из тысячи новых впечатлений, из всего периода моей жизни, где единственной ценностью была любовь к тебе и Димушке, «катализ» (он был неизбежен), первая же поездка, оставившая меня наедине с собой, создал спокойную твердость, знание своих сил, сознание переделанной наново жизни.

В прошлом было много страданий, в прошлом я был недостаточно умен (не в смысле обыкновенной глупости), я неумно подходил к жизни, неумно ее брал, неумно на нее реагировал — отсюда и неудачи, и неверие в себя, и чувство своей «случайности» в этой жизни. Я брал неглубоко, стараясь заменить отчетливую мысль блеском и не умея придать этой мысли тот блеск, которого она заслуживает. Понимаешь ли ты меня? До сих пор я чувствовал таких людей, как Роскин, тот же милый Югов, Асеев, даже Гехт, несравненно выше себя — именно потому, что они глубже знали и брали жизнь, чем я, потому что они — цельные люди. Превосходство моего стиля — и только стиля — не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и мое творчество. Теперь пришло время говорить «во весь голос».