Том 8. Сын охотника на медведей. Дух Льяно-Эстакадо - [2]
Мул, как упоминалось, был хил только с виду; он легко, а если под настроение, то и с удовольствием, носил тяжелый мешок костей в виде своего повелителя, но иногда вдруг без причин начинал бунтовать и тогда оказывался так крепко стиснут костлявыми бедрами последнего, что животному ничего не оставалось, как быстренько сменить настроение. Полагаясь на поразительную выносливость этих животных, приходится считаться и с их норовистым нравом.
Что касается другого всадника, то внимание сразу привлекала шуба, с которой тот не расставался даже в палящий зной. Стоило толстяку двинуться в ту или иную сторону, как шуба также приходила в движение, и невооруженным глазом было видно, что вся она сильно страдала «плешивостью». Мех практически весь вылинял и вылез; лишь местами попадались не тронутые порчей мелкие, редкие пучки, словно крохотные оазисы среди бескрайней пустыни. Воротник и лацканы рукавов были так истерты, что размеры залысин в этих местах казались величиной с талер[4]. Из-под шубы, по бокам лошади, торчали гигантские сапоги с отвернутыми голенищами. Голову всадника покрывала панама, поля которой были так широки, что ему постоянно приходилось сдвигать ее на затылок, чтобы иметь возможность обозревать окрестности. Длинные рукава шубы полностью скрывали руки толстяка. Одним словом, лицо всадника оказалось единственным, что не пряталось под покровом одежд, а потому также достойно подробного описания.
Оно было также гладко выбрито; следов растительности вообще не наблюдалось. Полные пунцовые щеки, казалось, так задавили маленький носик, что любые попытки того предстать в более выгодном свете были бы обречены на провал. Та же участь постигла и маленькие темные глазки, глубоко запрятанные меж бровей и щек; их взгляд имел добродушно-лукавое выражение. На его лице будто было написано: «Посмотри-ка на меня — я хоть и мал, но парень не промах! Со мной всегда можно поладить, если ты порядочен и не глуп, а иначе ошибешься во мне. Вот так-то!»
Временами внезапные порывы ветра распахивали полы шубы, и тогда из-под них выглядывали суконные штаны и блуза. Необъятный живот толстяка едва удерживался кожаным ремнем; за него, кроме тех предметов, что имелись у его тощего спутника, был заткнут еще и индейский томагавк. На луке седла покоилось лассо, там же висела укороченная двустволка — «кентукки»[5], которая, похоже, не раз использовалась как для защиты, так и для нападения.
Кем же были эти люди? Когда-то маленького толстяка нарекли Якобом Пфефферкорном, а его высокого сухопарого спутника — Дэвидом Кронерсом. Любой вестмен, скваттер или траппер, услышав эти имена, покачал бы головой, дав понять, что и слыхом не слыхивал о них. Это было бы и правдой и неправдой, ибо эти двое слыли знаменитыми следопытами, о которых вот уже несколько лет говорят у каждого лагерного костра. Пожалуй, нет ни одного местечка от Нью-Йорка до Фриско[6] и от северных озер до Мексиканского залива, где обоим героям прерии не воздавали бы должное за их подвиги. Однако имена Якоб Пфефферкорн и Дэвид Кронерс известны лишь самим их обладателям. В прерии, в девственном лесу, а у краснокожих в особенности полученные при рождении имена ничего не значат, поэтому каждый, кто оказывался на Западе, быстро обретал прозвище, связанное с важным событием в его жизни, характеризующее какие-нибудь достоинства либо недостатки или просто черты характера, как в нашем случае.
Кронерс — янки чистых кровей — стал не кем иным, как Длинным Дэви. Пфефферкорн, уроженец Германии, за свои пышные формы был прозван Толстяком Джемми (имя Джемми — это произносимое на американский лад немецкое имя Якоб).
Дэви и Джемми были очень известными личностями, пожалуй, на всем Дальнем Западе редко встретишь человека, который не слышал о том или ином их подвиге. Приятели слыли неразлучными. По крайней мере, никто и представить не мог их порознь. Появись Толстяк у чужого костра, все тотчас начинали высматривать, нет ли поблизости Длинного, а покажись Дэви в стоуре[7], чтобы купить порох и табак, как продавец тут же спрашивал, что тот возьмет для Джемми.
Удивительно, но столь же неразлучными были и их животные. Длинноногая лошаденка, несмотря на жажду, не прикасалась к воде ручья или реки, пока не убеждалась, что голова маленького мула также опущена в воду; а тот даже в самой свежей, самой сочной траве стоял недвижимо, пока своим фырканьем не подзывал подругу-клячу, словно хотел прошептать: «Эй, они спешились и жарят бизонью ляжку! Давай-ка мы тоже позавтракаем, а то ведь до позднего вечера больше ни кусочка не перепадет!»
Их хозяева неоднократно спасали друг другу жизнь. Без всяких раздумий в минуты большой опасности один бросался на выручку другому. Точно так же вели себя и животные, а если надо, то они могли не только защититься от любого врага острыми копытами, но и прикрыть хозяев. Все четверо были как бы одной семьей; ни о какой другой они и не помышляли.
