Том 8. От царствования Бориса Годунова до окончания междуцарствия - [48]

Распорядившись насчет Марины, бояре спешили отвратить страшную опасность, которая начинала было грозить им: стрельцы, стоявшие на карауле близ того места, где упал Димитрий, услыхали стоны раненого, узнали царя, отлили его водою и перенесли на каменный фундамент сломанного годуновского дома. Придя в себя, Димитрий стал упрашивать стрельцов, чтоб они приняли его сторону, обещая им в награду жен и имение изменников бояр. Стрельцам понравилось обещание, они внесли его снова во дворец, уже опустошенный и разграбленный; в передней Димитрий заплакал, увидав верных своих алебардщиков, стоявших без оружия, с поникшими головами; когда заговорщики хотели приблизиться к нему, то стрельцы начали стрелять из ружей. Для глав заговора теперь шло дело о жизни и смерти, и Шуйский стал горячо убеждать своих докончить начатое дело убийством самозванца. Заговорщики придумали средство испугать стрельцов и заставить их покинуть Димитрия, они закричали: „Пойдем в Стрелецкую слободу, истребим их жен и детей, если они не хотят нам выдать изменника, плута, обманщика“. Стрельцы испугались и сказали боярам: „Спросим царицу: если она скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что он не сын ей, то бог в нем волен“. Бояре согласились. В ожидании ответа от Марфы заговорщики не хотели остаться в покое и с ругательством и побоями спрашивали Лжедимитрия: „Кто ты? Кто твой отец? Откуда ты родом?“ Он отвечал: „Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мать мою или выведите меня на Лобное место и дайте объясниться“. Тут явился князь Иван Васильевич Голицын и сказал, что он был у царицы Марфы, спрашивал: она говорит, что сын ее убит в Угличе, а это самозванец. Эти слова повестили народу с прибавкою, что сам Димитрий винится в своем самозванстве и что Нагие подтверждают показание Марфы. Тогда отовсюду раздались крики: „Бей его! Руби его!“ Выскочил из толпы сын боярский Григорий Валуев и выстрелил в Димитрия, сказавши: „Что толковать с еретиком: вот я благословлю польского свистуна!“ Другие дорубили несчастного и бросили труп его с крыльца на тело Басманова, говоря: „Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым“. Тогда чернь овладела трупами и, обнажив их, потащила через Спасские ворота на Красную площадь; поравнявшись с Вознесенским монастырем, толпа остановилась и спрашивала у Марфы: „Твой ли это сын?“ Та отвечала: „Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой“. На Красной площади выставлены были оба трупа в продолжение трех дней: Лжедимитрий лежал на столе в маске, с дудкою и волынкою, Басманов – на скамье у его ног. Потом Басманова погребли у церкви Николы Мокрого, а самозванца – в убогом доме за Серпуховскими воротами, но пошли разные слухи: говорили, что сильные морозы стоят благодаря волшебству расстриги, что над его могилою деются чудеса; тогда труп его вырыли, сожгли на Котлах и, смешав пепел с порохом, выстрелили им из пушки в ту сторону, откуда пришел он.

В то время как одни толпы народа ругались над обезображенным трупом того, кто незадолго величался красным солнцем России, другие разделывались с ненавистными гостями. Прежде всего были побиты польские музыканты, найденные во дворце; потом бросились к домам, занятым их единоземцами; мужчин били, женщин уводили к себе, но воевода сендомирский, сын его и князь Вишневецкий отражали силу силою до тех пор, пока им на помощь не подоспели бояре, которые, имея только в виду разделаться с самозванцем, вовсе не хотели заводить войну с Польшею бесполезным убийством ее панов. Послов польских не тронули: бояре послали сказать Олесницкому и Гонсевскому, что им, как послам, опасаться нечего, и с своей стороны послы и люди их не должны мешаться с другими поляками, которые приехали с воеводою сендомирским в надежде завладеть Москвою и наделали много зла русским. Гонсевский отвечал: „Вы сами признали Димитрия царевичем, сами посадили его на престол, теперь же, узнав, как говорите, о самозванстве его, убили. Нам нет до этого никакого дела, и мы совершенно покойны насчет нашей безопасности, потому что не только в христианских государствах, но и в бусурманских послы неприкосновенны. Что же касается до остальных поляков, то они приехали не на войну, не для того, чтоб овладеть Москвою, но на свадьбу, по приглашению вашего государя, и если кто-нибудь из их людей обидел кого-нибудь из ваших, то на это есть суд; просим бояр не допускать до пролития крови подданных королевских, потому что если станут бить их пред нашими глазами, то не только люди наши, но и мы сами не будем равнодушно смотреть на это и согласимся лучше все вместе погибнуть, о следствиях же предоставим судить самим боярам“. Для охранения послов было поставлено около дома их пятьсот стрельцов. За час до полудня прекратилась резня, продолжавшаяся семь часов; по одним известиям, поляков было убито 1200 или 1300 человек, а русских – 400; по другим – одних поляков 2135 человек, иные же полагают – 1500 поляков и 2000 русских.

Несмотря на то что восстание было возбуждено во имя веры православной, во имя земли Русской, гибнувших от друга еретиков и ляхов, в народе не могло не быть сознания, что совершено дело нечистое или по крайней мере нечистым образом. При гибели Годуновых народ был спокоен: он был уверен, что новый царь есть истинный сын Иоанна IV, и в истреблении Борисова семейства видел казнь, совершенную законным царем над своими изменниками, но теперь не было этой всеобщей уверенности. Многие были за Лжедимитрия; многие взяли оружие при известии, что поляки бьют царя, прибежали в Кремль спасать любимого государя от рук врагов ненавистных и видят труп его, обезображенный и поруганный не поляками, а русскими, слышат, что убитый царь был обманщик, но слышат это от таких людей, которые за минуту перед тем обманули их, призвав вовсе не на то дело, какое хотели совершить: обманом не бывают довольны, его не забывают, как самую жестокую обиду. И кто же был обманут, кто был недоволен? Масса людей умеренных, спокойных, самая могущественная часть народонаселения, которая дает прочный успех всякому делу. Согласие немногих людей отважных, скоп, заговор может дать мгновенный успех делу, но прочность его зависит от „да“ или „нет“ умеренной, спокойной массы народонаселения. Вот почему 17 мая 1606 года в Москве не было ознаменовано тем одушевленным ликованием, какое обыкновенно бывает по совершении общего дела. Некоторые радовались гибели друга еретиков, но не смели для принесения благодарности богу созвать в храмы толпы людей, хмельных от вина и крови. Недолго раздавались по улицам клики заговорщиков, недолго слышалось хвастовство их легкою победою: этим кликам не было отзыва, рассказам о кровавых подвигах не было сочувствия, и Москва скоро успокоилась, ночью царствовала глубокая тишина: смущенное, оробевшее общество притаилось, гнетомое тяжелою думою о прошедшем и будущем.