Том 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - [236]

«Мы можем только догадываться, что сначала Рабле переделал для лионского книгоиздателя Франсуа Жюста старинную народную сказку, которую он озаглавил „Великие и неоценимые хроники огромного и громадного великана Гаргантюа“, что затем, увлеченный этим сюжетом и ободренный успехом книжки, он написал „Пантагрюэля“, служащего ее продолжением, и что в конце концов он заменил свой первый слабый опыт новым и окончательным вариантом „Гаргантюа“, каковой и составил первую часть романа, „Пантагрюэль“ же составил вторую».

Таковы более или менее правдоподобные предположения. Не поднимая по этому поводу бесплодных и туманных споров, которые все равно ни к чему определенному нас бы не привели, мы сразу приступим к изучению этих первых двух книг и, воздерживаясь от суждения о том, какая из них, по нашему мнению, написана раньше, начнем именно с первой. Хотя порядок расположения частей у нашего автора и не имеет существенного значения, мы все же обязаны его придерживаться. Мы знаем наверное, что Пантагрюэль — сын Гаргантюа. Эта их родственная связь несомненна. Сейчас мы познакомимся с этими двумя страшными великанами, которые на поверку окажутся добрейшими существами, и будем наблюдать их благородное, я бы даже сказал, примерное поведение. Вместе с ними мы ежеминутно будем переходить от веселого к мрачному и от смешного к возвышенному. Мы отведаем и аттической и поваренной соли. Я уверен, что вам придется по вкусу и та и другая, но при этом я ручаюсь, что, находясь в обществе великанов и их родственников, вы не услышите ничего такого (уж я за этим послежу!), что могло бы оскорбить самый целомудренный, самый стыдливый, деликатнейший вкус. Я буду осторожен, я буду… Впрочем, умолкаю. Иначе вам может показаться, сударыни, что я слишком много наобещал.

ПЕРВАЯ КНИГА

Для выяснения родословной Гаргантюа автор отсылает нас к великой Пантагрюэльской хронике. Сам же он по этому поводу пускается в рассуждения о величии и упадке королевских династий. «Я полагаю, — говорит он, — что многие из нынешних императоров, королей, герцогов, князей и пап произошли от каких-нибудь мелких торговцев реликвиями или же корзинщиков. И наоборот, немало жалких и убогих побирушек из богаделен являются прямыми потомками великих королей и императоров… Что касается меня, — прибавляет он, — то я, уж верно, происхожу от какого-нибудь богатого короля или владетельного князя, жившего в незапамятные времена, ибо не родился еще на свет такой человек, который сильнее меня желал бы стать королем и разбогатеть, — для того чтобы пировать, ничего не делать, ни о чем не заботиться и щедрой рукой одарять своих приятелей и всех порядочных и просвещенных людей». Пожалуй, иные подумают, что здесь-то и сказался дух Рабле, что этот великий насмешник не признает ни князей, ни королей, ни пап, что он опередил свою эпоху — эпоху Возрождения и Реформации, что взгляд его обращен непосредственно к нашим дням. Нет ничего ошибочней подобного заключения. Такой образ мыслей как нельзя более чужд подлинному Рабле. Все его рассуждение состоит из ходячих, общепринятых, прописных истин (впрочем, от этого они не перестают быть истинами). Рабле лишь повторяет в шутливой форме то, что говорили до него все благонамеренные проповедники, такие же монахи, как он. Это проповедь в евангельском духе. Меньше всего входило в расчеты нашего автора подрывать устои королевской власти. У короля Франциска не было более покорного и почтительного подданного, чем брат Франсуа. Все это я говорю для того, чтобы впредь мы не принимали общих мест за нечто оригинальное и сошлись на том, что общие места порой отличаются большой смелостью.

Обратимся к нашей книге. Отца Гаргантюа звали Грангузье, мать — Гаргамелла; отец ее был королем мотылькотов. Мы узнаем, что Грангузье был большой шутник, пил непременно до дна и любил закусить солененьким, на каковой предмет постоянно держал основательный запас майнцской и байоннской ветчины и копченых языков.

В один из праздничных дней, когда гости Грангузье съев триста шестьдесят семь тысяч четырнадцать волов, плясали на лужайке, из уха Гаргамеллы вылез Гаргантюа. Семнадцать тысяч девятьсот тринадцать коров должны были поить его своим молоком, однако он куда охотней посасывал вино.

Когда он подрос, отец велел одеть его в платье фамильного цвета, белого с голубым; на его рубашку пошло девятьсот локтей полотна, на куртку — восемьсот тринадцать локтей белого атласа, а на шнуровку — тысяча пятьсот девять с половиной собачьих шкурок: «Тогда как раз начали привязывать штаны к куртке, а не куртку к штанам, что, как доказал Оккам в комментариях к „Exponibilia“[522] магистра Шаровара, противоестественно». Оккам был относительно передовым по тому времени богословом, мало приемлемым для папы, но он занимался схоластикой: для Рабле этого было достаточно, чтобы поднять его на смех. Схоластика являлась предметом его вечной ненависти.

Когда настала пора учить Гаргантюа, отец взял ему в наставники великого богослова, магистра Тубала Олоферна, и магистр так хорошо сумел преподать ребенку азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном порядке, и познакомил его с древними схоластами. Но великий богослов скончался, и его сменил старый хрен Жобелен Бриде; применяя те же методы, что и Олоферн, он сводил все ученье к упражнениям памяти. Гаргантюа оказался старательным учеником, хорошо усваивал, но с каждым днем становился все глупее, рассеяннее и бестолковее. Отец пожаловался на это своему другу, вице-королю Папелигосскому, и тот сказал ему напрямик: