Том 7. Мы и они - [172]

Что касается внешней, общей борьбы, – и она изменила облик, по существу оставшись той же. Силою вещей, ходом истории превратилась из окольной – в открытую, из борьбы «кучки» – в борьбу «общества», – в действительно «общественную»…

Но возьмем здесь, для простоты, общество, в его разнородных оттенках, под один знак: «передового устремления». Как относятся все эти современные «свободники» – к современным Ап. Григорьевым? Посмотрим, нет ли хоть следа где-нибудь, хоть намека на прежнее отношение?

Нет. Мы увидим что-то совершенно новое. Лучшее? Худшее? Вопрос. Новое – во всяком случае.

Понять не трудно, откуда и как родилось это новое, если проследить ход «либерализма» по прямой линии.

Вслед за широкой волной покатились более мелкие. Наступил, недолгий, правда, период годов воистину «глухих». Что Белинские и Чернышевские требовали от Ап. Григорьева? Ведь не отказа же от «касаний мирам иным»; не за сложность и широту души, не за проникновенную любовь к поэзии, не за «необщее выраженье» – гнали его. Отнюдь! Требовали: будь человеком! т. е. сделай выбор. Если (только «если»!) он по времени укажет тебе именно эту жертву – будь готов принести и ее. Ему говорили: «Поэтом можешь ты не быть» (а можешь и быть), «но человеком быть обязан» (все мы обязаны).

Погиб Григорьев, не пошедший ни на какие жертвы. Умерли, исполнив честно свое историческое дело, Белинские-Чернышевские. И вот после них «в года глухие», в измельчавших волнах «либерализма» незаметно повелось, что «поэзия» и «касанья мирам иным» стали сами но себе подозрительны. Подоплека была все та же, – «будь человеком!», но она затерлась. Сыновья Белинских, изживая наследие, за временем не следили; только блюли, охраняли внешние рамки мертвеющих законов. «Поэтом можешь ты не быть…» – постепенно стало превращаться в дикое: «Поэтом ты не можешь быть…»

Такие уклоны вызвали быстрый перелом. Он совершился в девяностых годах прошлого столетия. Новые люди с душами сложными и тонкими, поэты художники, – праведно взбунтовались против выветрившихся «традиций». Освобождение искусства, художественной литературы было полным. Эстетический принцип торжествовал. Литература разрослась широко, расцвела небывало пышным цветом. И даже без особенного труда сломала она старые «законы»; когда смысл их, содержание, забывается или затирается, они, эти законы, хрупки. Возродился Тютчев, Боратынский – не говоря о Пушкине. Радостно протянули мы руки тонкой молодой литературе Запада. Тютчев даже не возродился, а точно вот с нами, тут же, родился

В конце концов и «традиционисты» сдались. Дольше упорствовали престарелые сыновья Белинских – Чернышевских. Но их немного осталось. А внуки сдались, признали права искусства на неограниченную свободу. Да, кстати… (размах эстетического освободительного движения был широк…) кстати, получили права на такую же свободу и сами служители искусства, все его творцы и поборники, все, кто так или иначе заявлял о своем «касаньи мирам иным».

Вот это снятие всех уз не с «поэзии» только, но и с «поэтов» я считаю фактом чрезвычайно важным. Он совершенно изменил положение дел.

Когда Блок сегодня, с живой злобой накидывается на каких-то «либералов», будто бы «душащих поэзию», либеральные внуки вправе пожать плечами: что вы? Кого мы душим? Да мы сами первые любители вашей прекрасной поэзии. Все двери для вас открыты. Оглянитесь.

Действительно: где, когда «обязывали» хоть бы того же Блока «быть гражданином»? Слыханное ли это дело? Старички – «сыновья», ютясь в литературных уголках, еще выбирают потихоньку из литературных оскребок стихотвореньице «с темой», но ведь они без претензий, и к Блоку даже не сунутся. Недавно промахнулась было молодая «Летопись», напечатав безграмотные стихи с примечанием «зато поэт-рабочий»… Но это случайно, теперь и в «Летописи» самые стихотворные стихи, тот же Блок, между прочим.

А недавние «Заветы», которыми руководили внуки «либералов»? В них был цвет современной поэзии, все «имена». Единственный паспорт спрашивался – «касанье мирам иным».

Поэтом должен быть поэт:

Других обязанностей нет…

И нет. Никаких. Ничего не требуется, кроме «бряцанья». Пиши хорошо – и будь чем хочешь, делай что знаешь. Твоя вольная волюшка. Но зато…

Зато если вздумает «свободный баян» заговорить «презренной прозой» о чем-нибудь «человеческом», – ни одна живая душа не обернется, не услышит. А услышат случайно – отнесутся, что бы ни сказал капризник, – с милым снисхождением, всеизвиняющей улыбкой, как относятся к ребенку, к хорошенькой женщине.

Вот современное положение поэтов в обществе. Как отлично оно от положения А. Григорьева! И не злонравие одной какой-либо стороны это создало. Искусство, вместе с его служителями, почетно было выселено за ограду, в прекрасную дальнюю виллу, и сами поэты выселению содействовали. Многие до сих пор отлично там себя чувствуют. А когда ездят в гости, к людям, – везде им привет и улыбка. О старых писаревских «сапогах» и помину нет. Наоборот, настоятельно просят, не касайтесь вы «сапогов», довольствуйтесь «касаньем мирам иным».

О чем же хлопочет Блок? Во имя чего, за кого, против кого восстал он с такой горячностью? Поэзия, искусство – свободны. Поэтов не только не заставляют выбирать между «левостыо» и «правостыо», от них не требуют никакого человеческого выбора. Не пристают с наивностью старых «либералов»: будь человеком! Напротив: пожалуйста, не будь. Так для всех спокойнее.