Том 7. Гидеон Плениш. Статьи - [27]

Все это ерунда. Нужно лежать спокойно и не думать о Пиони, Гекле, Эдит; нужно дать отдых нервам. И он старался так добросовестно, что скоро готов был на стенку лезть от нервного напряжения.

Ну так ладно же, к черту! Просто не нужно ничего делать. Надо схитрить, постараться забыть о себе, и тогда сон придет сам.

Но и эта тактика не помогла, — он не мог забыть. Спать хотелось, а сна не было. Механизм, непогрешимый, как свет и воздух, вдруг отказал.

С удивлением и не без гордости при мысли о сложности своей натуры он понял, что это бессонница, то самое, чем всегда хвалится миссис Булл. Подумать только, у него бессонница! Безнадежная любовь, самопожертвование, премьера спектакля и бессонница — и все в один вечер!

Потом и собственная необыкновенность ему надоела. Было очень интересно думать, что душевная боль довела его до бессонницы, но вместе с тем хотелось и поспать. Усталость его явно возрастала, но столь же явно убывала сонливость. Ну почему бы не отогнать бессонницу, не отложить ее на завтра? А сейчас ему необходимо поспать, чтобы утром со свежей головой вести занятия по «Ораторской технике».

Бессонница не желала отгоняться. Она спокойно продолжалась, и профессору Пленишу стало скучно.

Ну что ж, ведь он человек, умудренный опытом, и психолог. Сейчас он встанет, выкурит папиросу, даст отдых нервам и опять ляжет. Вот и все. Он всегда умел направить свою мысль в нужное русло.

Он выкурил папиросу и снова лег, и в ту же минуту им снова овладело безмолвное бешенство.

Казалось, он попал в незнакомый и неприютный мир, где все краски были холодные и все ощущения не те, что в надежном дневном мире. Ничто не поддавалось определению. Слышался какой-то грохот — не то очень далеко, на улице, не то совсем рядом, за стеной, — словно грохотал фургон молочника, или кто-то шел, прихрамывая, или щелкал револьвер. Полузадернутая штора чуть шевелилась от ветра, и по ней скользила едва заметная тень, точно кто-то мелькал между нею и уличным фонарем. Ночные звуки так переплелись, что грубому дневному слуху не под силу было различить их.

Сначала его преследовал образ Пиони — ее молодая грудь, ее дружески-насмешливая улыбка, но теперь он ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Он парил в каком — то туманном пространстве, где не было ни четких мыслей, ни реальных ощущений.

Его разбудил тревожный свисток чикагского экспресса, летевшего на Восток, в страну чудес, и его квадратное лицо осветилось улыбкой, потому что он смутно верил, что когда-нибудь уедет в этом поезде туда, где его ждут в просторных залах миллионеры, поэты, актрисы. Но они для того нужны ему, чтобы он мог сложить их дружбу и весь этот блеск к ногам Пиони, думал он, снова засыпая.

9

Бессонница изводила его три ночи подряд. Три ночи он говорил себе, что оберегает Пиони и ее репутацию, и три ночи возражал, что просто дрожит за свое место, которого непременно лишится, если его уличат в шашнях со студентками. Под конец он решил, что это его комнаты со всеми атрибутами профессорского бытия, с комплектами «Анналов Северного и Средне-Западного Общества Семасиологов»[36] нагоняют на него бессонницу. В другой, простой и здоровой обстановке он бы спал.

После третьей ночи пыток под вечер короткого ноябрьского дня он пешком вышел из города и направился к домику Придморов на озере Элизабет. Никому, кроме миссис Хилп, он о своих планах не сказал. Он вовсе не был настроен принимать материнские заботы Теклы.

Шестимильная прогулка оказала живительное действие. Первые две мили он пыхтел и злился, но зато остальной путь прошел энергичным, ровным шагом, вдыхая бодрящий вечерний воздух, полный запахов прелого листа, и кукурузных стеблей, и озерной прохлады. Он нес внушительный профессорский портфель, но весело помахивал им на ходу.

У него был свой ключ от летнего домика. Насвистывая, он отпер дверь, ощупью пробрался в единственную дощатую комнатку, засветил фонарь, разжег огонь в печурке. В комнате приятно пахло свежесрубленным деревом и горящей смолой, и от этого все проникалось целительным чувством лесного покоя. Из своего солидного портфеля рыжей глянцевитой кожи, с золотыми буквами гп, он достал внушительную свиную отбивную.

Отбивная шлепнулась на раскаленную сковороду и зашипела, и от этого шипения сердце профессора взыграло мужественным задором. Безусловно, он не только кабинетный ученый, он вольный сын природы, когда-нибудь он даже срубит дерево. Ну, может быть, не очень толстое для начала.

Он уплел отбивную, едва дав ей поджариться, потом, уже без спешки, закусил плиткой шоколада, потом сел в кресло у печки, уронил руки между колен и рассеянно замурлыкал знакомую с детства песенку:

Ты руку ей жмешь, и она жмет твою,

И уж это к тому, поверь,

Что она подружкой станет твоей

В чудесный летний день.

Да. Все обойдется волею господа бога, и ректора Т. Остина Булла, и доблестного профессора Плениша. Он засмеялся, отворил дверцу печки и сплюнул в огонь с шиком заправского лесоруба. Потом зевнул… Минутку можно понежиться, прежде чем углубиться в «Американизацию» Эдварда Бока, которая лежит у него в портфеле и только чуть-чуть просалилась от соседства отбивной.