Только студенты — но вот они-то и нужны Пиони. Сейчас ей еще в диковинку, что я в нее влюбился, а чуть это пройдет, увлечется каким-нибудь кривлякой-футболистом с волосатой грудью. О господи, конечно, я потеряю ее!
А Эдит Минтон — она тоже красива, этакая Диана. У меня, пожалуй, были бы шансы, если бы я раньше сообразил… нет, нет, не следует думать о таких вещах. Я свято верен Пиони — кошка противная, как скалит зубы, кокетничает напропалую, а все-таки я пока еще ей нравлюсь… Но ради нее самой я бы должен от нее отказаться. В конце концов ведь она первокурсница: ей еще нет двадцати. Совсем малышка, прелесть моя. Да заподозри эта мегера Эдит, что какой-то профессор хотя бы погладил Пиони по руке, кончено, ее отослали бы домой, и за нею потянулась бы скверная сплетня, и никто не знал бы толком, в чем дело, а сплетня росла бы и росла, как снежный ком.
Если бы я мог жениться на ней сейчас… нет, сначала ей нужно окончить колледж. В наше время это совершенно необходимо. Высшему образованию придают такое значение. О черт, а как же иначе? Разве я не потел три года, чтобы получить докторскую степень? А когда она окончит колледж, я мог бы жениться на ней, если бы она захотела, но я тогда буду слишком стар, а она успеет перезнакомиться со столькими мальчишками… О черт!»
Так он бредил, возвращаясь домой, и дома, шагая по своей комнате с белеными стенами, и в результате ясно понял одно: ради блага милой, милой Пиони он, как честный человек, должен отказаться от нее.
И он честно отказался от нее ради ее блага; невероятным усилием он принудил себя сделать то, чего не хотел.
До премьеры пьесы, которая не сходила со сцены целых два вечера, избегать Пиони было нетрудно. Когда он чувствовал, что она за кулисами, а он это чувствовал безошибочно, он не ходил туда. Но его страшило, что как — нибудь после лекции по риторике она подойдет к нему и осведомится, почему он перестал обращать на нее внимание. Во время лекции он всячески старался не смотреть на нее и с ужасом предвидел ее упреки.
Но самое ужасное заключалось в том, что она, даже не взглянув на него, спокойно выходила из аудитории вместе с другими студентами. «Вот как, — мысленно стонал он, — значит, она тоже решила порвать».
Это затрудняло дело.
Вечер, когда состоялся спектакль, должен был бы за многое вознаградить его. Зрительный зал был полон, шестнадцать человек стояли в проходах, присутствовали ректор Булл с супругой, и мистер Придмор, и один гость из Буффало, штат Нью-Йорк, и было представлено шестнадцать газет в лице двух студентов-корреспондентов.
Но, кроме Теклы Шаум, Эдит Минтон и миссис Булл, никто не поздравил профессора Плениша, режиссера спектакля. Большинство зрителей вообще не знали, что такое режиссер, и, как истые профаны, аплодировали актерам и студенческому оркестру. Когда студент, игравший комическую роль слуги-ирландца, старался быть комичным и подражал ирландскому говору, «культурная» публика (как с горечью отметил профессор Плениш) хлопала и кричала, словно и не он, режиссер, вколотил все ирландские словечки и интонации в эту бездарную глотку из округа Поттаваттами.
Зал был украшен флагами колледжа и душистыми ветками кинникииика; свет ламп ласкал актеров, резвившихся в волшебной рамке сцены, и даже старый профессор Икинс вытянул вперед шею, презрительно сощурившись. Но никто не бросил благодарного взгляда на профессора Плениша; никто не знал.
В антракте он заставил себя пройти за кулисы и поздравить актеров. Они почти не слушали — они сами хорошо знали достоинства своей игры, хоть и оставались в счастливом неведении относительно ее недостатков. Он старательно игнорировал Пиони, но она помогала менять декорации и не заметила этого. Он ускользнул через служебную дверь и пошел в обход здания в вестибюль, поеживаясь от холода темного ноябрьского вечера, а больше — от холода человеческой неблагодарности. Он повертелся в вестибюле, но это не помогло. Ректор Булл сказал только: «По-моему, у них очень недурно получается». У них!
Миссис Булл, Текла и Эдит Минтон по крайней мере дали понять, что где-то когда-то его встречали, а остальное стадо и не поглядело на него. Поле Ватерлоо расстилалось перед ними, и сам Веллингтон ехал мимо них на коне, а они болтали о мундирах мальчишек-барабанщиков.
После спектакля он ушел домой, более чем коротко поблагодарив актеров и рабочих сцены. И у Пиони хватило дерзости улыбнуться ему, словно ничего не случилось!
Он был чрезвычайно зол на Пиони. И ему уже казалось, что не стоило смотреть два настоящих спектакля в Нью-Йорке и один в Нью-Хейвене для приобретения навыков профессионального режиссера.
Он сидел у себя в комнате и нарочно не звонил Пиони в корпус Ламбда. Могла бы, кажется, догадаться об этом и позвонить ему сама. Разве не так?
Впервые в жизни профессор Плениш узнал, что такое бессонница, дотоле бывшая для него чисто абстрактным понятием. Ему случалось пролежать без сна минут пять, но потом лицо его, глубоко ушедшее в подушку, становилось по-детски безмятежным и кротким. Теперь он лег усталый и сонный, но сон бежал от него. Сна не было. Это удивило его так, как если бы он, протянув руку, не нашел на привычном месте собственных ног.
