Том 7. Гидеон Плениш. Статьи - [122]

— Видит бог, я разведусь с тобой, женюсь на Гекле Шаум и буду ректором Кинникиника.

— Видит бог, ты ничего подобного не сделаешь. Этакий ханжеский провинциальный колледж — да разве там потерпят разведенного ректора, хоть твоя Текла и дочь самого главного обиралы? Нет, нет, голубчик, лучше брось и думать об этом. Не хотелось мне тебе говорить, но если уж на то пошло, знай, что и Уинни Хомуорд и полковник не бог знает какого мнения о тебе и давным-давно выкинули бы тебя из ДДД, если бы не я!

Он сидел под лучами луны такой неподвижный, такой застывший, что Пиони вдруг осеклась, всхлипнула и рванулась к нему:

— Ой, я все это так, зря наговорила. Только чтобы разозлить тебя. Просто Мардуки считают, что я тоже неплохо работаю. Ой, милый мой, хороший, прости свою скверную девочку. Во мне вся душа переворачивается, когда ты хотя бы в мыслях допускаешь, что Нью-Йорк положил тебя на обе лопатки, и хочешь уползти обратно, поджав хвост, и даже не задумаешься о том, как грешно и ужасно заставить меня жить в захолустье, где нельзя даже пойти в Аист-клуб с Гарри Хомуордом — нет, нет, нет, мое золото, не обидишь ты меня так после того, как я отдала тебе всю мою жизнь!

— Может быть, тебе покажется там скучновато, но все же…

Они легли спать более или менее примиренные; разговоров о Кинникииике больше не было; и когда они вернулись в Нью-Йорк, доктор занялся обработкой Гилроя, Кеверна, Вандеворта и других миллионеров, которые в туманном и грозном будущем могли пригодиться ему, если полковник Мардук лишит его своих милостей.

В сентябре экс-губернатор Томас Близзард, проживающий в своем родном городе Васкигане, был выдвинут кандидатом в сенаторы Соединенных Штатов.

Доктор Плениш был очень доволен: «Вот хорошо, что я все это время аккуратно информировал Тома о деятельности здешних организаций! Его шансы стать президентом все повышаются и…»

— Пиони! Как тебе нравится мысль быть женой посланника на Кубе или в Швеции?

— Мне больше нравится мысль быть посланником на Кубе или в Швеции! — вскричала она и потом долго смеялась.

На третий день после этого, в конце рабочего дня, доктору Пленишу позвонили по междугородному телефону из Кинникиника:

— Это вы, Гидеон? Говорит Придмор. Должен вам сообщить печальную новость. Ректор Булл скоропостижно скончался сегодня утром… Да, очень было тяжело… Это случилось на первом студенческом собрании, я присутствовал, он только начал свое обращение к студентам и вдруг замолчал, лицо стало какое-то удивленное, а потом рухнул на пол, и, когда мы с доктором Эвартсом подбежали к нему, он был уже мертв.

Я говорю из банка. Сейчас здесь у меня сидят несколько попечителей, есть кворум, и все шлют вам привет, они о вас очень высокого мнения, и мы хотим официально предложить вам пост ректора. Что скажете, сынок?

Доктор Плениш залепетал:

— Я позвоню вам завтра утром… В десять тридцать в банк? Отлично. Да, и передайте миссис Булл мое самое сердечное сочувствие. Завтра я вам позвоню. Да, и привет Текле.

Выяснилось, что вечером доктор и миссис Плениш совершенно свободны. Никто им не позвонил по телефону; никого из тех, кому они сами звонили, не оказалось дома. Пиони, разумеется, восприняла это как трагедию и захныкала.

— Какой холодный, равнодушный город! В Нью — Йорке никому ни до кого нет дела. Иногда мне даже кажется, что ты тогда летом был прав — нам было бы лучше в Кннникинике. Что ни говори, а как жена ректора я занимала бы очень прочное положение. Я бы даже мою Уинифрид могла послать к черту.

Теперь доктор был уверен, что в течение вечера найдется подходящий момент, и он скажет ей.

Они доехали автобусом до угла 34-й улицы, потом пошли дальше по Пятой авеню пешком в осенних су* мерках. Город был частично затемнен. Витрины не освещались, светофоры слабо вспыхивали красно-зелеными крестами, п вся авеню напоминала деревенскую улицу. Но приглушенный свет только раздразнил живое воображение Пиони, которую в этот вечер занимали меха и бриллианты. Как видно, призывы к экономии в связи с войной не находили отклика в ее сердце. Она заглядывала в темные витрины, где таинственно мерцали хрусталь, серебро и полированное дерево, и болтала:

— Вот подожди, скоро я буду зарабатывать не меньше тебя, — ты сам знаешь, я не люблю бросать деньги на ветер, но как-нибудь отправлюсь в поход по магазинам — и тогда держись! За то я и люблю Нью-Йорк, что здесь, во-первых, можно заработать деньги, а во — вторых, есть на что их истратить.

Они чинно обедали в Дубовом зале отеля Плаза. Пиони, казалось, была настроена ласково — то ли ей понравились куры под бешемелью, то ли метрдотель, помнивший их фамилию, а может быть, просто от любви к собственному мужу. И доктор рискнул. Он заговорил с ней, подбирая слова так осторожно, словно обращался к собранию готовых раскошелиться филантрёпов:

— Дорогая, послушай, что я тебе скажу, и не перебивай, пока я не кончу. Я знаю, какое у тебя прекрасное, любящее сердце. Когда Хомуорд или Гентри ругают своих жен: и нечестные-то они, и тщеславные, и болтливые, — я всегда думаю, какое огромное счастье для меня, что со мной моя маленькая верная Пиони. Нет, нет, подожди, я не кончил. Я знаю, иногда тебя раздражает, что все в жизни происходит так медленно — это общий удел всех честолюбивых людей, но я знаю, что в душе ты верна, как Руфь, ты обладаешь редкостным талантом любви, ты бы пошла за своим мужем куда угодно, даже на чужое поле, да?