Сама Пиони на совесть втянулась в серьезную работу, потому что ее шеф Уинифрид Хомуорд теперь каждые две недели давала по радио обзор военных событий. Они с Пиони каждый день читали газеты. Поскольку газеты пестрели интересными новостями, в передачах Уинифрид неизбежно бывало много интересных новостей, и она, рассказав радиослушателям то, что они сами уже читали в газетах, задыхаясь or волнения, сообщала им, что японцы в ближайшее время вторгнутся в Индию — или, может быть, не в Индию, а в Сибирь.
А Пиони получала каждую пятницу тридцать пять долларов, и каждую субботу тратила из них пятьдесят, и уже начала объяснять доктору Пленишу, что такое Индия, Сибирь и японцы.
Доктор тоже был очень занят. Вместе с Шерри Белденом и Отисом Кэнэри он разрабатывал схему (так это у них называлось) новой организации Мардука, пока существовавшей лишь в виде названия «Гражданское Консультативно-Плановое Бюро Послевоенной Реконструкции», и уже начал посылать разные материалы профессору Кэмпиону на подпись.
Потом на доктора свалилось новое бремя: в один прекрасный день Шерри Белден появился на работе в военной форме и, перед тем как уехать на вокзал, позволил себе прямо-таки дерзкую выходку.
— Зашел проститься, Плениш. Желаю вам так же успешно спекулировать на свободе для Индии и для американских негров, как мы спекулировали на гражданской войне в Испании. Счастливо изворачиваться, приятель. Я напишу вам из Исландии или из Дакара.
«Ну разве это хорошо?» — спрашивал себя доктор.
Он мог бы взять отпуск на месяц, на два месяца, на сколько угодно, казалось, никто этого и не заметит, но Пиони — человек занятой и влиятельный — могла рассчитывать всего на неделю отпуска и притом не раньше августа. Он ждал ее и нервничал… и все еще не сказал ей ни слова о возможности стать ректором в Кинникинике.
Заговорил он на Мэнском взморье, сидя на скалистом берегу в лунном сиянии.
— Смотри, Пноии, какая красота, как лунный свет падает на этот… прилив, так, кажется, это называется. Я-то мало что понимаю в океанах, но какие волны и пена, и все движется взад-вперед, и как светло — хоть книгу читай, красиво здесь, правда, родная?
— Да, я люблю природу. Когда есть свободное время. А ты, я вижу, наслаждаешься, I ид…
— Да, здесь хорошо, тихо. В городе я и сплю хуже. Но ты, вероятно, находишь, что здесь даже слишком тихо? Пли нет?
— Ах, боже мой, ну ты сам подумай! Туристов почти нет, с этим дурацким нормированием бензина их скоро и совсем не останется, и не стоило мне заказывать столько сногсшибательных новых платьев, все равно некому на них смотреть, и танцевать не с кем — разве что с официантами, если они студенты. А ведь как я работала для победы — уж, казалось бы, кто-кто, а я заслужила настоящий отдых. И нельзя даже проехать на другие курорты — посмотреть, может, там лучше. По-моему, просто безобразие, что мы с тобой получаем так мало бензина. Уж если это не превышение полномочий правительства, тогда не знаю, что называть превышением полномочий! Вот тебе, если хочешь, мое мнение о превышении полномочий.
— Но бензин нужно экономить для армии.
— А, глупости! Все это очень хорошо для обыкновенных, простых людей, им сколько бензина ни дай — все равно ехать некуда, но когда таким людям, как мы, которые сил не жалели ради Демократии и ради простых людей, и которые в состоянии оценить красоту природы, и которым просто необходимо бывать в разных концах страны и изучать настроение людей и докладывать о нем, когда таким людям отпускают бензин по норме, это уже безобразие. Они что же, думают, что нам не нужно как следует отдохнуть? Ведь впереди-то зима в Нью-Йорке и такая огромная утомительная работа…
— Пиони! Милая! Дорогая! Помолчи и послушай: эту зиму мы, может быть, и проведем еще в Нью-Йорке, но потом… Остин Булл и попечительский совет в Кинникинике прочат меня на место ректора с весны 1943 года, когда он уйдет в отставку. — v С ума-а-а сошел! — сказала супруга доктора. Ее дальнейшие комментарии заняли около десяти минут, но, вкратце они сводились к следующему: она не думает, что было бы приятно жить на берегу озера Элизабет; она не желает душевно молодеть от общения с молодежью, и она не помнит, чтобы хоть раз видела в Кинникинике преподавателя, с которым ей доставило бы удовольствие танцевать. О профессоре Пленише, как об исключении из этого правила, упомянуто не было.
Он перебил ее; он попытался говорить, как полковник Мардук.
— Да ты постой, погоди минутку! Ты мне слова сказать не даешь. Не забывай, пожалуйста, что я-то хочу принять эту должность и собираюсь ее принять. И пора тебе приучать себя к мысли об отъезде.
— А тебе пора выслушать и зарубить себе на носу вот что: я годами, годами, годами работала, как лошадь, и всем жертвовала, и сидела дома по двадцать четыре часа в сутки — все для тебя, но имей в виду, прошло то время, когда женщины были рабами.
— Пиони!
— Да, да, я знаю, ты готов и дальше требовать, как настоящий эгоист, чтобы я все свои силы тратила на тебя, и на твои капризы и комфорт, и твое, видите ли, важное положение в обществе, но — да будет тебе известно-есть на свете еще некая миссис Уинифрид Хомуорд, которой я нужна для помощи в ее очень важных делах, и я не намерена похоронить себя в какой-то поганой дыре, и сидеть и смотреть, как ты каждый день и каждый вечер будешь ходить петухом и произносить речи и паясничать, — да еще твоя Текла Шаум, эта старая ведьма, наверно, вы там неплохо проводили с ней время, пользуясь тем, что я не…
