Том 6. У нас это невозможно. Статьи - [37]

Дормэсу часто приходилось придумывать «шапки» для отчетов о «состязаниях на приз по боксу в Мэдисон-сквер-гарден», но он прекрасно знал, что то место, куда он направлялся, не имело ничего общего с Мэдисон-сквером, до которого надо было ехать целый день на автобусе, знал, что это совсем не сад, что боксеры состязаются здесь не на приз, а за то, чтобы урвать себе долю в деле, и что многие вовсе не выступают на ринге.

Когда Дормэс в полном изнеможении дотащился до громадного здания, он нашел его окруженным минитменами, стоявшими плотным кольцом с тяжелыми дубинками в руках; у всех входов, вдоль всех проходов выстроились минитмены, их офицеры суетились, отдавая шепотом какие-то приказания и разнося тревожные слухи, точно испуганные телята на бойне.

В последние недели голодные шахтеры, обездоленные фермеры, фабричные рабочие штата Каролина приветствовали сенатора Уиндрипа, махая худыми руками под газолиновыми факелами. Уиндрипу предстояло встретиться тут не с безработными, которым были не по карману пятидесятицентовые билеты, а с перепуганными мелкими торговцами Нью-Йорка, которые, хоть и ставили себя несравненно выше копающихся в земле земледельцев и ползающих в рудниках шахтеров, дошли, как и те, до последней степени отчаяния. Густая масса людей, горделиво восседавших на своих местах или стоявших друг за другом в проходах, ни в какой мере не показалась Дормэсу романтичной: все это были люди, для которых мир ограничивался портновским утюгом, лотком картофельного салата, пуговицами и кнопками, налогами на владельцев такси, а дом — детскими пеленками, тупыми безопасными бритвами и ужасающей дороговизной мясных вырезок и тощих цыплят. Среди них попадались весьма довольные собой мелкие чиновники, почтальоны и управляющие небольшими доходными домами, в претендующих на изящество готовых костюмах с вышитыми фуляровыми галстуками. Люди эти хвастливо говорили: «Не могу понять, почему все эти шалопаи переходят на пособие. Я не такой уж гений, но, позвольте вам сказать, что с 1929 года у меня никогда не было меньше двух тысяч долларов годового дохода».

Манхэттенские крестьяне. Добродушные, трудолюбивые люди, заботящиеся о стариках, готовые на что угодно, только бы отделаться от страшной угрозы безработицы.

Материал, чрезвычайно легко воспламеняющийся в руках любого демагога.

Историческое собрание началось чрезвычайно скучно. Военный оркестр исполнил баркаролу из «Сказок Гофмана», неизвестно для чего и без всякого подъема. Преподобный доктор Гендрик ван Лоллоп, из лютеранской церкви св. Аполога, прочитал молитву, но чувствовалось, что она не дошла по назначению. Сенатор Порквуд выступил с диссертацией о сенаторе Уиндрипе, состоявшей наполовину из апостольского прославления Бэза и наполовину из «э-э-э», которыми Порквуд всегда пересыпал свою речь.

А самого Уиндрипа нигде не было видно.

Полковник Дьюи Хэйк, выдвинувший кандидатуру Бэза на съезде в Кливленде, выступил гораздо удачнее. Он начал с шуток, потом рассказал анекдот о том, как верный почтовый голубь во время мировой войны гораздо лучше многих солдат разобрался в причинах, по которым американцы сражались в Европе за Францию, против Германии. Связь между этим орнитологическим героем и добродетелями сенатора Уиндрипа была не совсем ясной, но после выступления сенатора Порквуда аудитория оказала снисхождение армейскому остроумию полковника.

Дормэс заметил, что полковник Хэйк не просто перескакивает от одной мысли к другой, а что он подбирается к чему-то важному и решительному. Голос его стал более настойчивым. Он перешел непосредственно к Уиндрипу:

— Мой друг — единственный человек, дерзнувший бросить вызов финансовым акулам, человек, большое и простое сердце которого, как сердце Авраама Линкольна, печется о горе каждого обыкновенного человека.

Затем, резко взмахнув рукой по направлению к боковому входу, Хэйк крикнул:

— А вот и он! Друзья мои, вот — Бэз Уиндрип. Оркестр исполнил «Кэмпбеллцы идут». Отряд минитменов, щеголеватых, как конногвардейцы, неся пики со звездными флажками, шумно влился в огромную раковину зала, а за ним проковылял Берзелиос Уиндрип, в потертом синем костюме, нервно комкая в руках пропотевшую мягкую шляпу, сгорбившийся и усталый. Все повскакали с мест, толкая друг друга, стараясь рассмотреть своего освободителя; грянули аплодисменты, как орудийный залп на рассвете.

Уиндрип начал довольно прозаически. На него было жалко смотреть — до того неуклюже взобрался он по ступенькам трибуны и прошел на середину. Потом остановился, посмотрел осовелым взглядом на слушателей и начал монотонно крякать:

— В первый раз, когда я приехал в Нью-Йорк, я был простаком… Не смейтесь, может, я и до сих пор им остался. Но я уже был тогда сенатором Соединенных Штатов, и дома, на родине, со мной так носились, что я вообразил себя бог весть какой важной птицей. Я решил, что мое имя так же известно всем, как сигареты «Кэмел», или как Аль Капоне, или «Кастория, которой требуют дети». Но вот по дороге в Вашингтон я приехал в Нью-Йорк, и, можете себе представить, я просидел в вестибюле отеля три дня и единственный человек, который заговорил со мной, оказался сыщиком этого отеля. Когда он обратился ко мне, я страшно обрадовался: я думал, он хочет сказать мне, что весь город в восторге от моего посещения. Но он только хотел узнать, остановился ли я в этом отеле и имею ли право так долго занимать кресло в вестибюле. И сегодня, друзья, я так же боюсь этого города, как боялся тогда.