Том 6. Сибирские рассказы. Рассказы, повести 1893-1897. Золотопромышленники - [112]

— Так передашь своему барину в руки? — спрашивала барышня несколько раз.

— Непременно-с… Прикажете насчет ответу-с?..

— Да… нет, ничего не говори, а только не попадайся с запиской на глаза Агапу Терентьичу — он и тебя убьет!

После необходимых предосторожностей и всякой таинственности записка Наты очутилась наконец в руках барина, который прочитал следующее:

«Я чувствую, что после всего случившегося не должна вам писать… Есть такие люди, которые всегда и во всем виноваты, хуже того — они вечно виноваты пред самими собой, пред своей совестью. Лежу теперь больная, совершенно одна… Прощайте, прощайте!

Еще так недавно ваша Ната».

Борис Борисыч внимательно перечитал эту записку несколько раз и горько улыбнулся: он не верил ни одной букве этой записки, которая являлась в этой глупой истории только лишней каплей общей лжи.

— Her, совершенно достаточное количество глупости на мою долю! — проговорил он вслух. — Довольно… довольно…

Собственно говоря, Борис Борисыч сильно колебался: желание видеть Нату, говорить с ней казалось ему недосягаемым счастьем, но благоразумие превозмогло, и он остался. Записка осталась без ответа, и только одна Ильза, все время лежавшая под письменным столом, могла бы рассказать удивительные вещи: как Борис Борисыч плакал, как он обнимал ее, Ильзу, и целовал в лоснившийся шелковый лоб. Собака оставалась единственным верным другом…

Так отношения между Валежным и Незабвенным закончились навсегда. Борис Борисыч с особенной энергией погрузился в свои приисковые дела и совсем не интересовался, что происходит на Незабвенном, хотя и не мог застраховать себя от болтовни Кузьмовны. Так дело тянулось до самой осени, когда по целым неделям шел дождь и наступили бесконечные темные ночи. Приисковые дороги превратились в сплошную грязь, и ездить по ним можно было только верхом. В пасмурные короткие дни можно было слышать только печальный крик отлетающих в теплые края журавлей, — все, что жило и веселилось в лесу, теперь смолкло. Скука, особенно по вечерам, наваливалась страшная, и Борис Борисыч по целым часам ходил из угла в угол. Иногда он заставлял что-нибудь рассказывать Кузьмовну, иногда дрессировал Ильзу, иногда насвистывал какую-то мудреную арию из старинной оперы.

Однажды осенним темным вечером, когда Борис Борисыч чувствовал себя особенно скверно, к нему вошла Кузьмовна, потопталась на одном месте, повздыхала и только после этих предварительных манипуляций проговорила:

— Приехал… ну, тот…

— Кто?

— Ас Незабвенного… толстый такой. Выпимши сильно.

— Кого ему нужно?

— Вас спрашивает… «беспременно, говорит, нужно».

— Ты перепутала что-нибудь, нянька… Толстый ко мне не поедет, потому что я его в шею выгоню!

— А вот приехал… пьяненький такой и все плачет.

— Ну, так скажи, чтобы убирался к черту!

Кузьмовна ушла и вернулась, вытирая передником глаза.

— Это еще что такое?.. Ты, кажется, с ума сошла, нянька?

— Жаль барышню… помирает она, сказывает.

— А, опять ложь!.. — вскипел Борис Борисыч, и у него в голове вихрем закружились тысячи мыслей, но слово «смерть» как-то подавляло собой все остальное. «Может быть, в самом деле, что-нибудь случилось, — думал он: — прежде всего человек, а потом уж наш враг или друг…» — Ну, пусти этого мерзавца!.. — громко проговорил он, решившись на что-то.

Агап Терентьич вошел в контору, придерживаясь за косяк, и униженно раскланялся; от него так и пахнуло перегорелым спиртом, как от старой винной бочки., Борис Борисыч не мог скрыть своего отвращения к этой гадине и брезгливо отступил к столу.

— Она умирает… — заплетающимся языком проговорил наконец Агап Терентьич и сильно пошатнулся. — А я не виноват… нисколько не виноват, Борис Борисыч!

— Что вам угодно от меня? — обрезал его Локотников, едва сдерживаясь от желания вытолкать в шею этого пьяного мошенника.

— Борис Борисыч, ей-богу, не виноват!.. Тогда меня заставили выгнать вас, и раньше… ах, господи, господи!.. Убить меня мало за мое плутовство, Борис Борисыч… а Наталья Игнатьевна совсем до меня не касались, то есть я даже близко к ним подойти не смел, а не то, чтобы вроде как содержанкой их иметь… Все врал!..

— Как и теперь?

— Нет, теперь не вру!.. Видит бог, не вру! Борис Борисыч, голубчик, она ведь умирает!.. Одна осталась… тяжело ей, бедняжке! Ну, и придумала: хочу, говорит, во всем покаяться человеку, перед которым во всем виновата… Ах, какая женщина, какая женщина! Ради бога, Борис Борисыч, поедемте… до утра не доживут…

— Ничего не понимаю…

Агап Терентьич повалился в ноги и в каком-то исступлении начал стучать о пол своей круглой толстой головой. Эта выходка окончательно убедила Локотникова в необходимости ехать, чтобы разрешить эту неразрешимую загадку на самом месте действия. Захватив с собой аптечку и бутылку вина, он отправился в обществе Агапа Терентьича на Незабвенный и на всякий случай сунул в карман револьвер.

— Это вы для чего-с? — почтительно осведомился Агап Терентьич.

— Это? А это лекарство для вас, если вы меня еще раз обманете… Поняли?..

VIII

Осенняя ночь была темна, хоть глаз выколи, — вдобавок сеял назойливый осенний дождь, мелкий, как водяная пыль. Ехать по приисковой дороге в такую пору было чистым безумием, но Бориса Борисыча поддерживали в непременном желании добиться цели три обстоятельства: во-первых, он сам знал эту дорогу, как свои пять пальцев; во-вторых, этот пьяный Зуев приехал же, и, наконец, Ната умирала… Опустив поводья и положившись на своего испытанного коня, Борис Борисыч ехал битых два часа в мертвом: молчании, а Агап Терентьич не смел говорить, потому что ему было запрещено врать, как только выехали с Валежного.