Том 6. Рассказы, очерки, сказки - [105]

* * *

Темна осень, что и говорить, но и тут славно все устроено. Иначе не блистали бы столь торжественно последние краски: багрянец шиповника и пышная алость ягод барбариса, шарлах вишневых крон, темная желть лиственниц и тяжелое золото опавших листьев каштана (вон погляди, как среди них блестит темно-коричневый глаз каштанового плода, приоткрывшийся в лопнувшей скорлупке). И не будь этой тьмы — не сиял бы для нас так ярко истинный и самый желанный цвет осени: свет родных окон.

Говорят, осенью природа отходит ко сну. Это лишь приблизительная правда; она готовится ко сну, как это делаем мы сами; медлит, раздевается, продлевая удовольствие, и хочется ей еще немножко поболтать о том, что было сегодня и будет завтра; и прежде чем она отойдет ко сну, перемешаются у нее воспоминания о прошлом с планами будущих дней. Еще не опала нынешняя листва, а на ветвях и сучках уже видны твердые, налитые почки грядущей весны. Ну вот, а теперь можно и уснуть, ведь и выспаться должно впрок.

* * *

Вот я и скрасил для себя истинное и ежегодное явление осени. Тем, что открыл собственную берлогу. Ежегодным возвращением в свою постель. Никогда не потягиваешься в постели блаженнее, никогда не спится благодатнее, чем в ту пору, когда укорачиваются дни. Чего только не воспевали поэты, но я не слышал, чтобы кто-нибудь из них вместо грудей и небесных явлений воздал хвалу обычной теплой постели. О сновидениях тоже написано препорядочно, но кто описал несравненную приветливость подушки и доверчивую ладонь ямки, промявшейся под тяжестью нашего тела? Так прибавим же к вящей славе осени еще и восхваления человеческого гнезда: да будет оно ласково к спящим, нежным ко всем больным и освежающим для утомленных; да найдет и заяц тут добрый кусточек, и косуля — сухую ямку, и воробей — надежное укрытие под застрехой крыши, аминь.

1937

Эти серые дни

Как быстро бежит время от утренней лампы до лампы вечерней; только-только присел человек поработать, как уж пора ужинать. И наступит ночь, и тебе некогда даже поймать перепутанные сны; и снова зажигаешь лампу, чтобы начать день, такой же краткий и серый, как вчера. Не успеешь оглянуться, как нужно привыкать писать новый год на своих письмах. Так быстро бежит время между новогодней утренней лампой и вечерней лампочкой святого Сильвестра, и наоборот.

Не знаю, как это получается, но когда я был помоложе, день был как-то длиннее. В этом нет сомнения. Во время войны нас обманывали всевозможными способами, тогда же, наверное, нас надули и со временем; наверное, земля с тех пор вертится поспешнее и часы тикают быстрее, но мы об этом не имеем и понятия, поскольку вечером мы были так же утомлены, как когда-то. Я, во всяком случае, со всевозможной определенностью утверждаю, что тогда день был намного длиннее, а во времена моего детства — бог ты мой! — день был попросту бесконечен. Такой детский день был как беспредельное озеро с до сих пор не изученными берегами; утром ты выплывал по его глади под надутыми парусами, и невозможно было подсчитывать часы — столь велик и торжествен был каждый из них. Такой день был словно заморское плаванье, словно победное шествие, словно целая жизнь, полная впечатлений, приключений и дерзаний; такой день был обширен, как Илиада, длинен, как год, богат и неисчерпаем, как пещера Сорока Разбойников. Даже теперь я могу оценить все радости и горести тех дней, но уже не способен понять, откуда я брал на них время. Если бы я снова попробовал стрелять из лука, меня очень скоро настиг бы полдень, я не успел бы как следует натянуть тетивы; но в то время между завтраком и обедом я успевал разбить стрелой стекло в окне, объесться слив, пройти через несколько стычек с неприятельскими племенами, почитать, сидя в кроне дерева, «Таинственный остров», выкурить в сарае трубку мира, схлопотать заслуженную затрещину, наловить в спичечный коробок сверчков, искупаться в запрещенном месте, перелезть через забор, обойти соседей-ремесленников и поглазеть на их работу; сверх того предпринять не одну грабительскую вылазку или разведку и пережить кучу сильных ощущений. Да, нет сомнений: тогда время было примерно раз в десять длиннее, чем теперь.

И потом, когда с годами возрастали мои сумасбродства и сфера жизни моей расширялась, возможности одного дня были тоже беспредельны и неисчерпаемы. Сидеть у ног профессоров и высасывать из них мудрость, сновать под окнами предмета своей первой любви, писать стихи, мечтать, бродить, танцевать, разглядывать витрины антикваров, читать как помешанному и терять время всеми мыслимыми способами — да возможно ли, чтоб одного дня хватало на столько волнующих событий? Я пытаюсь разрешить эту загадку; думаю, что сам я не изменился, но как-то сморщилось и сжалось время… Ну вот, пожалуйста, снова смеркается; пора засветить вечернюю лампу. Опять день — поминай как звали, черт знает, куда он так скоро пропал. Не принес ничего нового, ничего не дал и вообще — не длился; наверное, я мог бы предпринять что-нибудь, куда-то пойти, чем-то насладиться, что-то увидеть; но все как-то некогда.

Ну вот — минул еще один день, не оставив после себя ничего, кроме этого очерка на столе; снова минул год — и ничего не принес мне; впрочем, погодите; пусть день был короткий, но ведь что-то ты делаешь; год быстротечен, но ведь все-таки в него вложен какой-то труд. Ты меньше живешь, но создаешь больше, и даже если это не многого стоит — но была же работа, а она — самое захватывающее развлечение в жизни.