Том 6. Письма, 1860-1873 - [32]
Земству, одному всецелому русскому земству, принадлежит в будущем право народного представительства, — но дайте же ему время и возможность сложиться и устроиться. Теперь же всякое представительство будет ложь, колоссальный пуф, нечто вроде польских мистификаций, а это, конечно, не распутает нашей петерб<ургской> путаницы.
Но довольно, друг мой Ал<ександр> Иваныч, — довольно. Сил нет — я в каком-то глупом увлеченьи разговорился о деле живых, а это не мое дело. Завтра, 4-го февр<аля>, минет шесть месяцев, как я перестал принадлежать к числу их. — Я сказал вам в начале письма: со мною был припадок pleurésie,[12] с которым я все еще не могу совладать. Все еще кашель и раздражение в груди… Эти страшные шесть месяцев совершенно подточили мой организм. — Но на этот раз я еще оправлюсь. Я это знаю, я это чувствую — так сильна, так неодолима во мне страсть воротиться туда, где я с нею жил.
Друг мой, ни вы, никто, никто на свете не поймете, чем она была для меня! и что такое я без нее!
Эта тоска — невыразимая, нездешняя тоска, о которой вы мне говорите в письме вашем, знаете ли, что уже пятнадцать лет тому назад я бы подпал ей, если бы не она. Только она одна, вдохнув, вложив в мою вялую, отжившую душу свою душу, бесконечно живую, бесконечно любящую, только этим могла она отсрочить роковой исход. — Теперь же она, она сама стала для меня этой неумолимою, всесокрушающею тоскою.
Я был прерван и надолго расстроен — тем лучше, может быть. Есть вещи, о которых нельзя долго говорить — не должно — без какого-то внутреннего <чувства>,[13] что произносишь святое имя всуе… Что же до стихов, о которых вы упоминаете, то вот вам мое последнее слово… Те, которые бы ими оскорбились, — те еще бы пуще оскорбили меня. При жизни ее я многое спускал — потому только, признаюсь, что все, что не она, так мало имело значения в глазах моих. Теперь не то — далеко не то. Итак, я желаю, чтобы стихи были напечатаны, как они есть. Вчера я отправил в редакцию новую пьесу, искаженную в «Дне»>*. Она будет третьею, а четвертою та, которая непосредственно к ней относится. Полного моего имени выставлять не нужно, довольно буквы Т.>* Я не прячусь, но и выставлять себя напоказ перед толпою не хочу. Для сочувствующих одного намека довольно. — Родственно и от души обнимаю все ваше семейство.
Ф. Тютчев
Тютчевой А. Ф., 17/29 марта 1865>*
Paris. Mercredi. 29 mars 1865
Je ne veux pas quitter Paris sans t’avoir donné signe de vie. Paris m’a fait quelque bien… Il m’a momentanément distrait et étourdi. Et puis ce qui m’a fait aussi beaucoup de bien, c’est la cessation de Nice. Je m’en veux de l’antipathie, de la rancune que j’ai gardées à cette pauvre localité, si brillante d’ailleurs — et qui, je le sens, hélas, autrefois et dans d’autres conditions, m’aurait souri à moi, comme à tant d’autres… mais les longues heures de tête-à-tête que j’ai passées, et dont Dieu seul connaît toute l’amertume, je l’ai si bien saturée de moi-même que je l’ai comme empoisonnée. — L’Italie a joué un singulier rôle dans ma vie… Deux fois elle est venue à moi comme une vision funèbre, au lendemain des deux plus grandes douleurs qu’il m’ait été donné d’éprouver…>* Il y a des pays où l’on porte le deuil en couleurs éclatantes. Il paraît que je suis de ces pays-là… Mais laissons cela, sortons de mon triste moi, car je sens qu’il me rend odieux… Dans cette même Nice, pourtant, si antipathique, de combien d’affections n’ai-je pas été entouré… toi d’abord, ma fille chérie, ces réunions à dîner chez toi, que j’aimais beaucoup… ma bonne Daria, essayant de me consoler, quand elle-même aurait si fort besoin de l’être… l’excellente Antoinette que je n’ai pas suffisamment remerciée de tout l’intérêt, de toute l’amitié, qu’elle m’a témoignés, et tant d’autres à des degrés différents… Ah, l’homme qui souffre doit souvent paraître bien haïssable.
