Том 6. О маленьких-для больших - [48]

Самый лучший драматический актер или опереточный комик относятся к получению затрещин в пьяном виде с улыбкой резвого ребенка, поймавшего на зеленом, залитом солнцем лугу пеструю бабочку: поймает ребенок бабочку и тотчас же о ней забудет…

Так и актер:

— Послушай-ка, — спросит он приятеля, рассматривая на другой день в зеркало свое опухшее лицо, — кажется, мне вчера попало от кого-то?

— Попало, — подтверждает приятель, закуривая папиросу.

— От кого бы это?

— Да от меня же. Я тебя два раза проштемпелевал довольно основательно.

— Ты? Неужели? За что?

— Мне не понравилось, как ты себя держишь: повалил благородного отца на пол и стал бить его по животу граммофонной трубой. Я тебя и того… попотчивал.

Долго смотрит пострадавший на свое лицо, потом откладывает зеркало в сторону и кивает головой:

— Здорово ты это… Впрочем, сегодня я в спектакле не занят. Дай-ка папироску. Читал, как Окулькова выругали нынче?

Установив с непреложностью эту типичную актерскую черту, я сейчас же заметил, что ее можно обнаружить в виде тонкой прослойки и в купеческом сыне. Правда, купеческий сын любит, чтобы его в пьяном виде «уважали», но и извозчик любит в пьяном виде всеобщее уважение и восхищение его извозчичьей персоной… Правда, извозчик любит в подпитии прослушать жалостную песню и поплакать немного над своей загубленной молодостью, но это же свойственно и чиновнику.

Вот почему я забраковал связь между профессией и характером опьянения…

И вот почему я остановился на четырех резко выраженных индивидуальностях, на четырех определенных лицах, на четырех пьяных людях: Ване Косолапове, Грише Утятине, Афанасии Чемерице и Неизвестном Москвиче.

Наблюдать мне пришлось их при исключительно благоприятной обстановке (сам я ничего не пил, сидя в стороне), и поэтому все четверо произвели на меня исключительно свежее впечатление своей простотой и непосредственностью.

Изображу все их разговоры и поступки со стенографической, с кинематографической точностью.

* * *

Начинается с того, что все четыре «барельефа на могилу Зеленого змия» сидели за столом в отдельном кабинете ресторана и, только что налив по первой рюмке, чокнулись и выпили.

— Эх, — крикнул Неизвестный Москвич, — хорошо!!.

— Чрезвычайно приятно выпить рюмочку, — согласился Афанасий Чемерица. — Как ты находишь, Косолапов?

— Что ж? — уклончиво согласился спокойный Косолапов. — Рюмка не вредит.

— И другая не повредит, — шумно рассмеялся Неизвестный Москвич. — Наливай, Чемерица.

— Мне что ж, я налью. За ваше здоровьице, братики. Э, э! Ты, что же, Ваня, неполную. Нет, уж ты выпей до конца.

— Ну, что ж, — сказал Косолапов. — Вместе со всеми и выпью.

— Нет, нет, так нельзя. Пей сначала то, что не допил, а потом я уж всем налью.

— Выпил? Ну, вот так… А ты что же над своей рюмкой нос повесил?

— Я выпью.

— То-то. Ну, господа, еще по одной?

— Ты уже выпил?

— Выпил.

— А почему же у тебя рюмка полная?

— Это Чемерица сейчас налил.

— Врешь, врешь! Зачем бы Чемерице тебе одному наливать? Он бы всем налил.

— Он всем и наливал. А я свою раньше выпил, так он мне не в счет и налил.

— Нет, это ты сжульничать хочешь… Ну, мы сейчас разберем: которую мы рюмку пьем?

— Третью.

— Врешь, четвертую. Еще первую Чемерица семгой закусил, вторую — жареным грибочком с луком, третью салатом из омара…

— Ан вот и попался I Омара-то даже и на столе нет.

— Ну, уж я не знаю, чем он там закусывал, а только ты должен эту рюмку выпить.

— Нет, пусть и все выпьют.

— Ваня! Не передергивай.

— Да что вам такое — меньше я одной выпью или больше.

— Как что такое? — ахнули остальные трое. — Вот это мне нравится?!

— Ну, ладно… Уговорили.

— Вот молодец. Афанасий, прошлый раз ты наливал, теперь пусть Гриша нальет.

— Извольте, — сказал Гриша. — Э, э, брат! Ты чего же это по полрюмки оставляешь?! Так нельзя. Допей!

— Да я…

— Ничего там не «да я». Допивай.

— Вот, а теперь можно и налить. Ваня! Что же это и у тебя чуть не половина остается… Так нельзя.

Для читателя этот разговор покажется несколько однотонным, лишенным всякого разнообразия, но действующие лица купались в разговоре как рыба в воде, со вкусом подавая каждый свою реплику:

— Да я только что выпил.

— Ну, да… Морочь кому-нибудь другому голову. Ну пей, не задерживай очереди.

— А ты, Гриша, — печально, с болью в сердце прошептал Чемерица, — опять оставляешь чуть не половину рюмки? Так нельзя, Гриша. Неблагородно.

* * *

После третьего графинчика эти бесцельные разговоры понемногу сократились, дав место разговорам более содержательным, в которых, как водоросли в прозрачной воде, стал просвечивать, проглядывать темперамент и характер каждого пирующего.

— Эх, Утятин, — неожиданно хлопнул друга по плечу Неизвестный Москвич. — Чего, брат, зажурился?! Все хорошо. Выпьем, как говорят хохлы, помьянемо родителей, тай будь воны прокляти!

Гриша Утятин вдруг откинулся на спинку стула и, растягивая слова, произнес немного в нос:

— Виноват, я прошу моих родителей не трогать. Можете о своих отзываться, как вам угодно, а моих… Одним словом, считаю ваши слова бестактными и неуместными.

— Ну, Гриша, брось. Я же пошутил.

— Нужно знать, с кем и как шутить, — значительно заметил Гриша.