Том 6. Эссе из сборника «On Grief and Reason» - [138]

Однако это — крайности. Что делает место, на котором оставляет нас это стихотворение, привлекательным, так это то, что пока мы здесь, мы имеем возможность отождествиться с его автором, Райнером Мария Рильке, где бы он ни был.

Toгц, Швеция

1994

* Перевод с английского А. Сумеркина под редакцией В. Голышева

Р. М. Рильке: "Орфей. Эвридика. Гермес" (пер. К. Богатырева)

То были душ причудливые копи…

Рудой серебряною шли они -

прожилками сквозь тьму. Между корнями

ключом забила кровь навстречу людям

и тьма нависла тяжестью порфира.

Все остальное было черным сплошь.

Здесь были скалы,

и призрачные рощи, и мосты над бездной,

и тот слепой огромный серый пруд,

что над своим далеким дном повис,

как ливневое небо над землею.

А меж лугов застенчиво мерцала

полоской бледной узкая тропа.

И этою тропою шли они.

Нетерпелив был стройный тихий муж,

в накидке синей шедший впереди.

Его шаги глотали, не жуя,

куски тропы огромные, а руки,

как гири, висли под каскадом складок,

не помня ничего о легкой лире,

что с левою его рукой срослась,

как с розою ползучей ветвь оливы.

Он в чувствах ощущал своих разлад,

как пес, он взглядом забегал вперед

и возвращался, чтоб умчаться снова

и ждать у поворота вдалеке, -

но слух его, как запах, отставал.

Порой ему казалось, что вот-вот

он слухом прикоснется к тем двоим,

что вслед за ним взбираются по скату.

И все же это было только эхом

его шагов и дуновеньем ветра.

Он громко убеждал себя: "Идут!"

Но слышал только собственный свой голос.

Они идут, конечно. Только оба

идут ужасно медленно. О если б

он обернуться мог — (но ведь оглядка

была бы равносильна разрушенью

свершающегося), — он увидал бы,

что оба тихо следуют за ним:

он — бог походов и посланий дальних

с дорожным шлемом над открытым взглядом,

с жезлом в руке, слегка к бедру прижатой,

и хлопающими у ног крылами.

Его другой руке дана — она.

Она — любимая столь, что из лиры

одной шел плач всех плакальщиц на свете,

что создан был из плача целый мир,

в котором было все — луга и лес,

поля и звери, реки и пути,

все было в этом мире плача — даже

ходило солнце вкруг него, как наше.

и небо с искаженными звездами.

Она — любимая столь…

И шла она, ведомая тем богом,

о длинный саван часто спотыкаясь,

шла терпеливо, кротко и неровно,

как будущая мать в себя уставясь,

не думая о впереди шагавшем

и о дороге, восходящей к жизни,

Она ушла в себя, где смерть, как плод,

ее переполняла.

Как плод, что полон сладостью и тьмою,

она была полна великой смертью,

ей чуждой столь своею новизной.

В ней девственность как будто возродилась

и прежний страх. Был пол ее закрыт,

как закрываются цветы под вечер,

а руки так забыли обрученье,

что даже бога легкого касанье -

едва заметное прикосновенье -

ей, словно вольность, причиняло боль.

Она теперь была уже не той,

что у певца светло звенела в песнях,

не ароматным островком на ложе,

не собственностью мужа своего, -

но, распустившись золотом волос,

она запасы жизни расточила

и отдалась земле, как падший дождь.

И превратилась в корень.

И когда

внезапно бог ее остановил

и с горечью сказал: "Он обернулся!",

она спросила вчуже тихо: "Кто?"

А впереди у выхода наружу

темнел на фоне светлого пятна

неразличимый кто-то. Он стоял

и видел, как на узенькой тропе

застыл с печальным ликом бог походов,

как молча повернулся он, чтоб снова

последовать за той, что шла назад,

о длинный саван часто спотыкаясь,

шла — терпеливо, кротко и неровно…[57]

* Перевод с английского Александра Сумеркина

ПИСЬМО ГОРАЦИЮ

Славен метрический стих, что не терпит поспешных ответов,

Думать велит, от оков "я" избавленье несет.

У. Х. Оден

Мой дорогой Гораций,

Если рассказ Светония о том, что ты увешивал стены своей спальни зеркалами, чтобы любоваться соитием под разными углами, — правдив, ты можешь счесть это письмо несколько скучным. С другой стороны, тебя может позабавить, что оно пришло к тебе из части света, о существовании которой ты даже не подозревал, и к тому же спустя две тысячи лет после твоей смерти. Не правда ли, неплохо для отражения?

Тебе было почти пятьдесят семь, если не ошибаюсь, когда ты умер в 8 году до Р. Х., хотя ты не знал ни самого Х., ни наступающего нового тысячелетия. Что до меня, мне сейчас пятьдесят четыре; моему тысячелетию тоже осталось всего несколько лет. Какой бы новый порядок вещей будущее ни имело в запасе, я также ничего из него не предвижу. Так что мы можем поговорить, я полагаю, как мужчина с мужчиной, Гораций. И я тоже могу начать с рассказа в интимном роде.

Прошлой ночью, лежа в постели, я перечитывал перед сном твои "Оды" и наткнулся на обращение к твоему собрату по перу Руфу Валгию, в котором ты пытаешься убедить его не горевать столь сильно о потере сына (по мнению одних) или возлюбленного (по мнению других). На протяжении нескольких строф ты приводишь примеры, говоря ему, что такой-то потерял одного, а такой-то другого, и затем ты предлагаешь Руфу, чтобы он, в качестве самотерапии, занялся восхвалением новых триумфов Августа. Ты упоминаешь несколько недавних побед, и среди них отторжение простора у скифов.

На самом деле там, вероятно, были гелоны; но это неважно. Странно, я не замечал этой оды раньше. Мой народ — ну, скажем так — не упоминается слишком часто великими поэтами римской античности. Греками — другое дело, поскольку они довольно много общались с нами. Но даже у них мы не слишком в чести. Несколько отрывков у Гомера (из которых Страбон впоследствии изготовил такое!), десяток строк у Эсхила, немногим богаче у Еврипида. В основном, упоминания мимоходом; но кочевники и не заслуживают большего. Из римлян, я раньше думал, только бедный Овидий обращал на нас какое-то внимание; но ведь у него не было выбора. Практически ничего о нас нет у Вергилия, не говоря уже о Катулле или Проперции, не говоря уже о Лукреции. А теперь, смотри-ка, крошка с твоего стола.