Том 5. Стихотворения, проза - [2]

, – писал в это время Бальмонт.

В 1924 году в толстом парижском журнале появляется очерк Бальмонта «Русский язык (Воля как основа творчества)» – хвалебный гимн родной речи, в котором приводятся знаменитые слова Ломоносова и Пушкина о русском языке, цитируется протопоп Аввакум, поминаются Карамзин, Мельников-Печерский, Достоевский, Тургенев, Толстой… При воспоминании об языковедческих статьях, публикуемых в Совдепии он срывается буквально на крик: «Пресвятой Николай угодник, помоги мне! Вывези меня на купринских пегих лошадях из царства нежитей и адского окружения!

Этот сатанинский набор слов, притязающий быть научным и в самоослеплении полагающий являть из себя словосочетание языка русского…», «…это не русский язык, это – воровской шурум-бурум, у которых в обширной торбе много настоящего добра, но, говоря лишь о слове, лишь о святыне языка, всего больше – старых поношенных негодных тряпок, затасканных кафтанов с чужого плеча». Далее автор утверждал: «Безумно злое дело и дело непостижимо-неумное – повседневно вводить в русский язык целое сонмище иностранных слов», а о насаждаемых соввластью новых языковых нравах: «Разве можно обворовывать и забрасывать грязью, и сором, и шелухой, и неуклюжими обломками чужого мертвого дерева нашу честь, наше достоинство, нашу жизнь, нашу душу, залог самого бытия нашего на Земле, русский язык?»

Чтение романа «Под новым серпом» сродни неспешному созерцанию полотен Федора Васильева и Михаила Нестерова, восприятию музыки Петра Ильича Чайковского, постижению единого, неразрывно-целого и вечно живого, того, что зовется великой русской культурой. И возвращению к началу всех начал – подлинной русской речи, которая с удивительной полнотой сумела выразить Божественное начало в человеке и в окружающей нас природе.

В 1942 году, исповедуясь перед кончиной, Константин Бальмонт произвел на священника «глубокое впечатление искренностью и силой покаяния считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить»[5], – свидетельствовал Борис Зайцев и, помянул об особой милости Господа к грешникам, которые считают себя недостойными прощения, закончил свои воспоминания словами уверенности в обретении такой милости и русским поэтом Константином Бальмонтом, сумевшим сохранить на чужбине единственные свои сокровища – русский язык и сыновнюю любовь и память о Родине.

Игорь Владимиров

Сонеты солнца, меда и луны

Слово песни – капля меда,

Что пролился через край

Переполненного сердца.

Испанская песня

Чертог

Из пламеней и лепестков червонных,

Из быстрых искр от скока конских ног,

Из тех боев, где бьется рог о рог,

Из рева бурь и гласа гудов звонных, –

Из фимиамов сине-благовонных,

Из слов, которых вымолвить не мог,

Я принял весть и выстроил чертог

Из тайновестей этих раскаленных.

В чертоге, где прядет моя мечта,

Сплетаются несчетные покои.

В намек скрестилась в нем с чертой черта.

Огнями созревает темнота.

В углах сосуды, где в рустом настое

Хмелеет сказка и цветет алоэ.

Поэт

Решает миг, но предрешает час,

Три дня, неделя, месяцы и годы.

Художник в миге – взрыв в жерле природы,

Просветный взор вовнутрь господних глаз.

Поэты. Братья. Увенчали нас

Не люди. Мы древней людей. Мы своды

Иных планет. Мы Духа переходы.

И грань – секунда, там, где наш алмаз.

Но если я поэт, да не забуду,

Что в творчестве подземное должно

Вращать, вращать, вращать веретено.

Чтоб вырваться возможно было чуду.

Чтоб дух цветка на версты лился всюду.

Чтоб в душу стих глядел и пал на дно.

Котловина

Пожар – мгновенье первое земли,

Пожар – ее последнее мгновенье.

Два кратера, в безумстве столкновенья,

Несясь в пустотах, новый мир зажгли.

В туманной и пылающей пыли

Размерных вихрей началось вращенье

И волей притяженья-отторженья

Поплыли огневые корабли.

В безмерной яме жгучих средоточий

Главенствующих сил ядро легло,

И алым цветом солнце расцвело.

Планеты – дальше, с сменой дня и ночи.

Но будет час. Насмотрятся все очи.

И все планеты рушатся в жерло.

Огненный мир

Там факелы, огневзнесснья, пятна,

Там жерла пламеносных котловин.

Сто дней пути – расплавленный рубин.

И жизнь там только жарким благодатна.

Они горят и дышат непонятно.

Взрастает лес. По пламени вершин

Несется ток пылающих лавин.

Вся жизнь огня сгущенно-ароматна.

Как должен быть там силен аромат,

Когда, чрез миллионы верст оттуда,

Огонь весны душистое здесь чудо.

Как там горит у Огнеликих взгляд,

Коль даже мы полны лучей и гуда,

И даже люди, полюбив, горят.

Пламенник

Пора мне начертать псалом ночам и дням,

Пора отобразить желание созвучий,

Которое всегда сквозит в растущей туче,

Узорчато ее меняя по краям.

Из капелек росы, из чернооких ям,

Из бочагов, прудков, с полей, лугов и кручи

В неуловимости незримый, но певучий,

Восходит медленно до солнца фимиам.

До Солнца не дойдет. Но, выманен лучами,

Сгустится дымами. Придвинет к хоти хоть.

Да в слово плоть войдет, и слово станет плоть.

Вот молния дрожит. Грозит и жжет очами.

Дозволь упиться мне и днями, и ночами.

Я пламенник, я твой, дозволь сверкнуть, Господь.

Жертва

Когда зажглась кроваво, свет взвивая,

Полнеба охватившая, заря,

Казалось, на высотах алтаря

Небесного, там жертва есть живая.

Был зноен день. Всю влагу испивая,