Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска - [40]

Вот потому-то, не давая мне ни инструкции, ни обвинительного заключения, отказывая мне и в отличиях, и в погибели, всей своей царственной грандиозностью, голго-фами коридоров и полчищами канцелярских столов вручая мне ничто, — хотело Здание достичь своей цели...

О, хаос мог быть полезен, и даже очень...

А старичок в золотых очках — разве не говорил он мне о невиданном, бесконечном множестве тайных планов, стратегических замыслов?

Отсюда оставался только один логический шаг, чтобы признать, что неупорядоченность событий в Здании не есть нечто нежелательное, напротив, это нормальное его состояние, больше того:результат предусмотрительности и неутомимых стараний, — синтетический хаос, рука об руку с бесконечностью, защищал, словно панцирь, Тайну.

Это возможно... подумал я с некоторым утомлением, поудобнее устраиваясь на краю ванны, необычайно твердой. Но ведь и те, другие мои гипотезы объясняли многие факты. Вот это и удивительно: любая достаточно сложная идея может быть навязана Зданию в качестве его организующего начала... есть в этом что-то тревожное...

Спящий перевернулся навзничь, открыв лицо. Я увидел подрагивающие веки. Он следил за чем-то во сне, может быть, читал там: глазные яблоки сновали то влево, то вправо. На лбу блестел пот, щеки заросли темной щетиной, а так как он лежал теменем ко мне, на его лице я не мог разглядеть ничего, кроме болезненной бледности. Он словно бы судорожно улыбался, но то, что на лице, видимом вверх ногами, кажется нам улыбкой, бывает страдальческим выражением.

Я жду, когда он проснется и заговорит, подумал я, а где-то там, в какой-нибудь комнате, усталая секретарша, помешав чай, кладет обратно на полку папку с инструкцией, в которой написано, что он мне скажет, открыв глаза, и что я ему — до самого конца...

Мне сделалось как-то зябко — то ли от неприятной этой мысли, то ли холодом веяло от ванны, — поэтому я еще больше поджал ноги и застегнул пиджак на верхнюю пуговицу.

Собственно, чего тут бояться, бесплодно рассуждал я, инструкцию мне все равно не покажут, хотя бы потому, что тогда я мог бы поступить вопреки ей, а если я ее не знаю, то и не ведаю, что меня ждет, и будущее для меня закрыто — словно и нет его в документах... 

IX

Спящий начал похрапывать, не со звукоподражательной виртуозностью адмирадьера, а монотонно. Минуту спустя он уже хрипел с настойчивостью, достойной лучшего применения,, словно твердо решил изображать умирающего. Предсмертные эти звуки выводили меня из равновесия, я не мог свободно предаваться размышлениям — уж не хотел ли он тем самым привлечь мое внимание? Я страшно устал. Пошевелился. Все кости болели. Я решил — не знаю, в который раз, — что теперь действительно пойду отсюда, хотя бы к отшельнику; останавливала меня только мысль о давке, царящей в пустыни. Я потянулся, опустил ноги на кафель и подошел к умывальнику. Пряча бритву в карман, увидел в зеркале того человека — не целиком, только от пояса и выше, и это было так, точно я вдруг увидел себя самого, сморенного мертвым сном после утомительного странствия.

Неужели это не было согласовано? Неужели это был мой товарищ, затерянный в Здании, гнавшийся за миражом, которым его поманили?

Он стал просыпаться. Я догадался об этом по тому, что он затих. Не открывая глаз, суетливо, с трудом, он шевелился где-то внутри самого себя, словно бы прятал, с усилием запихивал куда-то фальшивую агонию, которой пугал только что. Вдруг он сверкнул глазами, охватил меня взглядом — он видел меня перевернутым, — опустил веки и с минуту лежал так, сосредотачиваясь, а затем медленно, клонясь в бок, приподнялся на локте.

Прежде чем он заговорил, его разбуженное лицо что-то задело во мне. Где-то я его уже видел. С закрытыми глазами он пробормотал:

— Шпиндель...

— Простите? — переспросил я невольно.

При звуке моего голоса он сел. Он страшно зарос. Моргая, смотрел на меня. Выражение его глаз постепенно менялось — они соскользнули по моей фигуре на пол; он кашлянул и, растирая запястья, сказал:

— Кольраби чертова... не сварят, паскуды, как следует, а после снится тут всякое...

Он устремил взгляд к умывальнику, который я загораживал; изогнулся в сторону, глаза у негр на мгновенье расширились.

— Где бритва? — спросил он/

— Тут, — я показал на карман.

— Положи.

— Это почему же? — Во мне нарастала неприязнь к этому человеку. Он нахально мне тыкал, к тому же я его откуда-то звал — и это не было приятное воспоминание. — Я принес ее сверху, — заметил я, чтобы обозначить свои права.

Я с вызывающим видом ждал, что он ответит, но он приподнялся, встал спиной ко мне, потянулся всеми своими косточками и начал сладострастно, с изощренной медлительностью почесывать спину. Потом взял щетку с полочки над ванной и принялся чистить брюки.

— Ну, пошел! — буркнул он, не глядя на меня.

— Что? — спросил я.

— Не морочь мне голову, выкладывай — или мотай.

— Выкладывать — что?

Похоже, звук моего голоса заставил его задуматься: он перестал выскребывать очески из-за отворотов брюк и взглянул на меня исподлобья.

— Давай, — сказал он, подходя ко мне и подставляя ладонь. — Ну? Чего уставился? Давай, не бойся.