Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска - [36]

Я поднялся на лифте, зашел в ванную, где недавно обнаружил бритву, забрал ее и вернулся вниз — к себе, как я мысленно называл это место. Перед самой дверью мне вспомнилось, что Эрмс, когда я, занятый своими мыслями, уходил от него в первый раз, вроде бы что-то сказал о бритье. Неужели он предвидел и эту возможность? Добрую минуту я стоял в коридоре, тупо уставившись в белую дверь. Значит, не входить? Но, в конце концов, от этого решительно ничего не зависело! Впрочем, побрившись, я мог как угодно долго сидеть в этом своем убежище — уж этого-то они наверное не могли мне диктовать!

И я вошел — тихо, хотя и привык уже к пустоте, которая всегда тут царила. Первая комнатка, с боковой дверью в туалет, была освещена какой-то другой лампочкой, как будто бы более мощной, но, может быть, мне это казалось. Я открыл дверь ванной и тут же закрыл ее: там кто-то был. Какой-то человек лежал почти на том же месте, что и я перед тем, у края ванны. Первой была мысль об отступлении, но я отбросил ее. «Они ожидают, что я убегу, — подумал я, — это было бы самым естественным; поэтому я войду и останусь».

Так я и сделал. Подошел к нему на цыпочках, но, хотя я со стуком споткнулся на пороге, он даже не шевельнулся. Он спал как убитый, затылком ко мне, в каком-нибудь метре от моих ног, так что я, даже если б и видел его раньше, не смог бы узнать. Впрочем, я, похоже, его не знал. Он был в штатском; пиджак наброшен на ноги, снятые туфли стояли под ванной. На нем был тонкий свитер поверх рубашки в полоску, слегка запачканной у манжет; обернутый полотенцем кулак он сунул себе под голову, колени поджал к подбородку и приподнимал и опускал плечи в размеренном ритме спокойных вдохов и выдохов.

«Какое мне дело? — подумал я. — Есть и другие ванные, я могу переселиться, куда захочу». Так я твердил себе, чтобы успокоиться; думать о переселении, в сущности, было смешно — что я мог забрать с собой, кроме себя самого?

Я решил побриться, пока он еще спит. В этом действии не было ничего подозрительного или недозволенного. Бритву я положил на подзеркальник. Мне пришлось еще наклониться над спящим, чтобы взять мыло из сетки над ванной; осторожно пустив в умывальнике теплую воду, я глянул в его сторону, проверяя, не разбудил ли его этот шум. Он даже не шелохнулся. Я перевел взгляд на зеркало. Лицо и вправду выглядело жутковато, как у каторжника. Из-за щетины оно казалось потемневшим и похудевшим; каких-нибудь трех-четырех дней, пожалуй, хватило бы, чтобы оно по самый рот исчезло в густой бороде. Я намылился не без труда — помазка не было, — зато бритва оказалась необычайно острой. Человек На полу мне совсем не мешал: я ушел в размышления — мне всегда хорошо думалось во время бритья — о своей, такой нескладной, судьбе.

Итак, что же со мной случилось? Посещение комендерала Кашенблейда закончилось тем, что мне была поручена Миссия; после осмотра музея арестовали первого инструктаж-ного офицера, потом исчез второй, оставив меня один на один с открытым сейфом; появился шпион, я убежал, наткнулся на старичка в золотых очках, после его смерти — еще одно самоубийство, это был уже третий по счету офицер; затем посещение часовни с телом, я заставляю Орфини назвать номер комнаты Эрмса, потом Прандтль, мухи в чае, пропажа инструкции, отчаяние, случайное (нет, перебил я ход собственных мыслей, не буду заранее ничего предрешать), не случайное, а просто: посещение архива; затем приемная следователя — или кем он там был, — к которому меня не пустили, сцена у адмирадьера, которой предшествовало разжалование и раздача пощечин, наконец, длинный разговор с Эрмсом. Кажется, все. От перечисления событий я перешел к людям, которые в них участвовали; чтобы мой анализ не завяз уже в самом начале в трясине интерпретаций, следовало оттолкнуться от чего-то совершенно надежного, неколебимого, такого, в чем нельзя усомниться. В качестве опоры я выбрал смерть — и начал со старичка в золотых очках.

Мне сказали — это сделал капитан-самоубийца, — что старичок отравился, приняв меня за кого-то другого. Я представился ему сотрудником Здания, он же решил, что я посланец тех, а на шифрованные пароли не отвечаю условленным отзывом, потому что прибыл, чтобы покарать его за измену. Правда, на самом-то деле он старичком не был. Я слишком хорошо помнил черные волосы, которые выбились у него из-под парика во время агонии. И все же капитан в разговоре со мной постоянно называл его «стариком» — этот «старик» не сходил у него с уст. Может быть, капитан лгал? Вполне вероятно, тем более что он сам вскоре затем застрелился, — разве это неожиданное самоубийство не обесценивало его слова? Возможно, подумал я, с ним приключилась история, в каком-то смысле похожая на отношения между мной и Эрмсом. Капитан покончил с собой, потому что боялся меня. Одно выявление сравнительно мелкой провинности вряд ли заставило бы его решиться на такой отчаянный шаг — стало быть, и он был агентом тех. Старичок (я по-прежнему называл его так, тем более что с этой фальшивой старостью он сошел в гроб) тоже, наверно, был их агентом. Если бы он им не был и решил, что это я их агент, он, как лояльный сотрудник, выдал бы меня властям. Но он отравился. Смерти, свидетелем которой я был в обоих случаях, кажется, следовало верить? Я решил, что стоит. А значит, старичок и офицер были агентами тех, но первый — незначительным, мелкой рыбешкой, второй же — хотя бы ввиду своей должности начальника или заместителя начальника Отдела, — очень важным. Поэтому, приняв меня за суперинспектора, посланного Штабом, он не колеблясь пожертвовал честью старичка (которого все равно уже не было в живых) и разоблачил его передо мной, а то обстоятельство, что он знал и молчал о двойной роли покойного, пытался объяснить чрезмерным своим честолюбием и служебным рвением. Увидев, что я не принимаю этого объяснения (на самом деле я просто не понял его, ведь он объяснялся шифром), — он застрелился.