Том 5. Роб Рой - [124]

Мы тронулись в путь, но не успели доехать до конца улицы, где проживал мистер Джарви, как услышали за спиной громкие оклики и прерывистый крик: «Стой, стой!» Мы остановились, и нас нагнали два конторщика мистера Джарви, несшие два доказательства заботы Мэтти о своем хозяине. Первое выразилось в объемистом шелковом платке, громадном, похожем на парус его шхуны, ходившей по водам Вест-Индии, — мисс Мэтти настоятельно просила бэйли намотать этот платок на шею в добавление к прочим оболочкам, что тот и сделал, вняв мольбам. Второй юнец принес только словесное поручение домоправительницы, и мне показалось, плутишка, выкладывая его, еле сдерживал смех: Мэтти напоминала хозяину, чтоб он остерегался сырости.

— Ну-ну! Глупая девчонка! — ответил мистер Джарви, но добавил, обратившись ко мне: — Это, впрочем, показывает, какое у нее доброе сердце. У такой молоденькой девицы — и такое доброе сердце! Мэтти очень заботлива.

Тут он пришпорил коня, и мы выехали из города без дальнейших задержек.

Когда мы подвигались рысцой по дороге, которая вела на северо-восток от Глазго, я имел случай оценить и отметить хорошие качества моего нового друга. Как и мой отец, он считал торговые сношения самой важной стороной человеческой жизни, но в своем пристрастии к коммерции все же не пренебрегал более общими знаниями. Напротив, при его чудаковатых и простонародных манерах, при тщеславии, казавшемся тем более смешным, что он постоянно прикрывал его легкой вуалью скромности, при отсутствии тех преимуществ, какие дает научное образование, мистер Джарви обнаруживал в разговоре острый, наблюдательный, свободолюбивый и по-своему изощренный, хотя и ограниченный ум. Он оказался к тому же хорошим знатоком местных древностей и занимал меня в дороге рассказами о замечательных событиях, какие разыгрывались некогда в тех местах, где мы проезжали. Превосходно знакомый с историей своего края, он видел прозорливым глазом просвещенного патриота зародыши будущего преимущества, которые проросли и дали плоды лишь теперь, в последние несколько лет. Притом я отмечал, к большому своему удовольствию, что, будучи ярым шотландцем, ревниво оберегающим достоинство своей страны, он все же относился терпимо и к братскому королевству. Когда однажды у Эндрю Ферсервиса (которого, кстати сказать, мистер Джарви не выносил) лошадь потеряла подкову и он попробовал приписать эту случайность губительному влиянию соединения королевств, бэйли дал ему суровую отповедь:

— Полегче, сэр, полегче! Вот такие длинные языки, как ваш, сеют вражду между соседями и между народами. Так уж, видно, повелось на свете: как ни хорошо, а мы всё недовольны, всё хотим лучшего. То же можно сказать и о соединении королевств. Нигде народ так против него не восставал, как у нас в Глазго: роптали, возмущались, собирали сходки. Но плох тот ветер, который никому не навеет добра. Каждый пусть судит о броде, когда сам его испробует. А я скажу: «Да процветает Глазго!» Недаром эти слова отчетливо и красиво вырезаны на гербе нашего города. С той поры, как святой Мунго ловил в Клайде сельдей, — что и когда так способствовало нашему процветанию, как торговля сахаром и табаком? Пусть мне на это ответят, а потом порочат договор, открывший нам дорогу на дальний Запад.

Эти доводы логики отнюдь не успокоили Эндрю Ферсервиса, и он, возражая, долго еще ворчал: дескать, странное это новшество, чтоб шотландские законы составлялись в Англии; лично он за все бочонки селедок в Глазго со всеми ящиками табака в придачу не поступился бы шотландским парламентом и не отослал бы нашу корону, наш меч, и скипетр, и Монс Мег[78] на хранение обжорам англичанам в лондонский Тауэр. Что сказали бы сэр Уильям Уоллес или старый Дэви Линдсей по поводу соединения королевств и тех, кто нам его навязал?

Дорога, по которой мы ехали, развлекаясь подобными разговорами, стала открытой и пустынной, как только мы удалились от Глазго на милю-другую, и становилась чем дальше, тем скучней. Обширные пустоши расстилались впереди, позади и вокруг нас в своей безнадежной наготе, то плоские и пересеченные топями, расцвеченными предательской зеленью или черными от торфа, то вздыбленные большими, тяжелыми подъемами, которые по форме своей и размерам не могли быть названы холмами, но крутизной утруждали путника еще больше, чем обычные холмы. Не было ни деревьев, ни кустов, на которых глаз мог бы отдохнуть от рыжей ливреи полного бесплодия. Даже вереск был здесь той обиженной, жалкой разновидности, что почти лишена цветов, и представлял собой самую грубую и убогую одежду, в какую (насколько мне позволяет судить мой опыт) рядилась когда-либо мать-земля. Живых тварей мы не видели; изредка только пройдет небольшое стадо кочующих овец неожиданно странных мастей — черные, голубоватые, оранжевые; только на мордах и ногах преобладал у них темно-бурый цвет. Даже птицы как будто чуждались этих пустошей — и неудивительно: ведь им было совсем легко улететь отсюда; я слышал только монотонные и жалобные крики чибиса и кроншнепа, которых мои спутники называли по-северному пигалицей и каравайкой.