Том 5. Одинокому везде пустыня - [55]

– Но, мсье Пиккар, вас просят женщины. Это бессердечно! – продолжала настаивать Николь.

А Мария молчала и быстро набрасывала придуманную ею в эту минуту картину «Весна в Карфагене» – ее озарило, и она была счастлива.

– Но, мсье Пиккар! – капризно канючила Николь.

– Нет, нет. Сегодня исключено. Давайте завтра.

– Ура! – захлопала в ладоши Николь. – А ты, Мари, ты согласна завтра?

– Кто же откажется от такой приятной компании – завтра так завтра! – глядя в лицо мсье Пиккару с открытой приязнью и думая о своем наброске к картине, дружелюбно и весело отвечала Мария. – Конечно, поеду, но пусть мсье Пиккар расскажет нам что-нибудь еще, например, из жизни того же Сципиона, а то у меня нет чувства точки, или я не права? – И тут она посмотрела прямо в глаза мсье Пиккару своими чуть раскосыми дымчатыми глазами, посмотрела так, что у мсье перехватило дыхание.

– Да, мадемуазель Мари, – хрипловато сказал он после паузы. – У вас поразительная интуиция, до точки в моей истории я действительно не дошел, а точка была и еще какая… – мсье Пиккар отвинтил крышечку серебряной фляжки, сделал глоток, передал фляжку и крышечку мальчику Али и продолжил свой рассказ.

– Сципион Младший умер в своей постели на пятьдесят шестом году жизни. Он дважды избирался консулом Римской Империи; в боях, речах и интригах истратился телом и духом; считал, что жизнь его удалась, и был уверен, что никто не удивит его в этом мире и не откроет ему ничего нового. У Сципиона был раб, старше его самого лет на семь, раб, пробовавший всякое питье и всякую пищу перед тем, как передать ее из своих рук хозяину. Раб справлялся со своими обязанностями так успешно, у него было такое сверхтонкое обоняние и такое изощренное чутье на всякий подвох, что его подопечный не только ни разу не отравился за всю жизнь, но даже и не страдал желудком. Когда Сципион Младший лежал на смертном одре, он попросил воды. В стеклянных часах его спальни золотой песок неумолимо сыпался из верхней полусферы в нижнюю, песчинка за песчинкой отсчитывая последние мгновения его, Сципионова, бытия. Старый раб пригубил воду из чаши и, найдя ее чистой, подал хозяину, а другою рукой придержал его за затылок, тонко пахнущий куриным пером от подушки. Сципион жадно отпил несколько глотков, и холодная липкая испарина выступила у него на лбу и на шее – даже эти несколько глотков утомили его до изнеможения. Он откинулся навзничь.

– Сципион, а ты помнишь, что Сципион Африканский Старший усыновил тебя? – вдруг спросил раб.

– Помнить не помню, но знать знаю, – едва разлепляя бескровные губы, отвечал Сципион Африканский Младший. – Почему ты заговорил об этом?

– Потому, что по обычаю я умру вместе с тобой. Совсем скоро, может быть, через час, или того меньше, мы оба умрем. Я служил тебе верой и правдой всю твою и всю мою жизнь, едва тебя отобрали от кормилицы и допустили к общей пище. Я на семь лет старше тебя и помню все.

И я хочу, чтобы ты знал то, что знаю я, ведь у нас была почти одна жизнь и будет почти одна смерть.

– Не томи, у меня мало сил, – Сципион Младший открыл глаза, ясные, еще не замутненные ускользающим рассудком. – Говори, брат мой по жизни и смерти…

– И по рождению, – добавил раб, – я твой единоутробный брат. Это такая же правда, как и то, что солнце восходит на востоке и садится на западе. Когда нашу маму заколол копьем римский легионер, я схватил тебя новорожденного, еще мокрого, перегрыз пуповину и бросился бежать. Меня поймали и хотели убить нас обоих, но волею судьбы Сципион Старший оказался рядом, и на руках с тобой я вошел в его палатку. И с той минуты у тебя началась другая жизнь, а заодно и у меня… Это случилось за стенами устоявшего в тот год Карфагена.

Ужас прозрения, словно всполох дальнего пламени, промелькнул в широко раскрывшихся светлых глазах Сципиона Младшего. А золотой песок все сыпался из верхней полусферы в нижнюю.

– Говори… – и неверными движениями пальцев он стал обирать себя, словно снимая невидимую паутину.

– Да, ты все правильно понял – я твой раб, я твой брат, и оба мы по рождению карфагеняне.

– Брат мой, закрой мне веки, меня слепит… – едва слышно попросил умирающий.

При этих словах вместе с ослепительно сверкающей в солнечном луче, чуть красноватой змейкой золотого песка, перетекшей из верхней полусферы стеклянных часов в нижнюю, и отошел в мир иной Публий Корнелий Сципион Африканский Младший, а стоило бы сказать короче – Сципион Карфагенянин.

XXII

Как и договаривались, на следующий день Николь, Мария и Пиккар выехали на конную прогулку.

Погода стояла ясная, но дул пронзительный ветер с моря. Поздняя осень давала себя знать и в Африке. Раскинувшаяся длинной полосой между морем и горами Берегового Атласа долина обесцветилась и как бы сжалась и стала меньше в ожидании зимних холодов и песчаных бурь. На фоне серых скал и бурых осыпей угрюмо чернели низкорослые оливковые рощи с их уродливо скрюченными, узловатыми ветвями; лоза на виноградниках была заботливо прикопана; все кустарники, кроме вечнозеленых, давно облетели и как бы прильнули к земле; только одинокие сосны над оврагами уверенно и равнодушно поскрипывали на ветру, крепко вцепившись в расселины каменистой почвы блестящими на поверхности, словно костяными, могучими корнями, возле которых, будто рассыпанные из лукошка, теснились крохотные маслята, такие же аппетитные, как под Тамбовом, Брянском или Ельцом. Но здесь, в Тунизии, как и во всем арабском мире, люди не употребляли грибов в пищу, и поэтому, с нашей русской точки зрения, маслята плодились вроде бы зря. Как скажет в XXI веке замечательный русский поэт: «Долго тянется день в этой жизни мгновенной», – и еще он же скажет: «Бывает так, что запах скошенного клевера дороже сена». Марии последнее было понятно с детства, и то, что сейчас от африканских оврагов по-бунински тянуло «свежестью грибной», томило и радовало ее душу неизреченной тоской по Родине, по маме, по папа́, по сестре Сашеньке, которую она запомнила в белой пелеринке, по жизни, которая могла быть иной не только для нее, но и для миллионов людей в России…